СССР™

– Так это ее родные места почти что. Она ж кузбасская, из-под Новокузнецка. Все маму грозится в гости привезти, я говорю: так давай на свадьбу, она хвостом вертит –  успеем. Ненормальная женщина. Но климат для нее самый тот, разве что лето короче и зимой похолоднее будет.

– Да уж будет. Сам-то готов?

– Не знаю. Увидим. В Сибири, говорят, морозы легче переносятся, чем на Волге. И животных этих хоть не будет.

– Животных? А. Это да, комары здесь страстные.

– Кабы только комары. Ладно. Я уже привык. Опять же прародина ближе.

– Так. Какая еще?

– Алтай – прародина всех тюрок.

– Вот ты нудный все-таки, Алик.

– И что характерно, персонал такой же подбираю. Это вы еще с Бравиным или там с Кузнецовым не общались.

– Избавь меня пока от такой радости. Ладно, поехал я докладывать.

– А когда его ждать-то?

– Кого? Президента? Ну, не знаю даже теперь. Он, видишь, все собирался – и тут здрасьте, я устал, я ухожу, я болею, а ты страну перехватывай – не до Союза пока. Ладно, готовенькое показывать будем.

– Куда уж денемся. Мак Саныч.

– Ау?

– А ведь хорошо все вроде получается, а?

– Стучу по дереву.

– Татары не стучат.

– Тьфу на тебя.

– В татар не плюют. А я поначалу, честно говоря, с ба-альшим сомнением ко всему этому...

– Да я уж понял. Тем ценнее. Все, счастливо, я помчался.

– В следующий раз жду вас на паровозе.

– Иного нет у нас пути. Все, удачи.

ГЛАВА 3. ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ И КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

1

На Союзе

               великане

                              тень фигуры хулиганьей.

Владимир Маяковский

Его надо было убить ночью, сразу, пока спит, – чтобы оба меньше мучились. Димка два раза вставал, подходил к койке Парша, очень долго стоял, вслушиваясь в размеренное дыхание и вглядываясь сквозь кисельный мрак в ненавистное лицо – во сне безмятежное, даже симпатичное, – тихо набирался злобы вместе с терпким Паршевым запахом, в последний раз обдумывал, что удобнее и тише: с прыжка кулаком ломать Паршу гортань или, как в старом кино, перехватывать шею и давить, пока язык не вывалится, уходил головой и животом в прохладную бесцветность, делал выбор – и обнаруживал себя затаившим дыхание и уткнувшимся лбом и ладонями в липкую от олифы стену коридора. В первый раз Димка решил, что это вот и есть знаменитый аффект, в состоянии которого он превратился в душегуба. Димка больно вдохнул, выдохнул, снова вдохнул, отлепился от стены, близко поднес к глазам совершенно не дрожащие руки, не нашел ни ссадин, ни частичек чужой органики под коротко обрезанными серыми ногтями, только нити олифы, понял, что все вышло быстро и четко, поэтому гнида Парш даже не почувствовал, двинулся на слишком легких ногах – вот только ноги чистого Раскольникова дали, убегают и пасть норовят, – посмотреть растерзанную гниду, чуть не налетел на Паршеву койку и услышал размеренное Паршево дыхание. Димка быстро ушагал на улицу, очень долго сидел на толчке, ежился от мятных объятий ветра, драконьим языком опоясывавшего тощие чресла и бока, рассматривал через распахнутую дверь крупные нерусские звезды и пытался нащупать внутри себя остатки вычитанного в школе нравственного закона. Закон шугался где-то в районе пяток, а на призывы откликался вялым: сотри гниду с лица земли. На дополнительные вопросы вроде: а тело куда? а дальше чего? а на зоне легче будет? – закон не реагировал, не исключая, похоже, обрушения мира и не особо его пугаясь.