Сшит колпак

Как трудно ворочаться душам
В тюрьме обреченного тела.
Мы мучаем их и сушим,
И душим, и мнем умело.

Мы душам своим оробелым
Свободу одну оставляем:
Качаться меж черным и белым,
Метаться меж адом и раем.

А души невинны, как детки,
Печальны, и мир им не мил,
И булькают в гнилостной клетке
Из слизи, хрящей и жил.

— Вот видите, поэт все еще поэт, — сказал садовник.

— Это трудно, — сказал поэт, — но ведь необходимо. Это как дыхание. Дышать нелегко, и все же мы дышим всю жизнь. И даже после нее.

— Ах, вот он, спасительный мотив, — сказал садовник. — Мы можем обрести бессмертие. Возьмутся души за руки и заживут так мирно, так спокойно, так сладко и славно на Богом возделанной грядке.

— Моя боль о невозможности этого, — важно и фальшиво сказал поэт, — и нашла отражение в заслушанном вами произведении.

— Я нахожу его отвратительным, — сказала Тэр.

— Я тоже, — сказал Дмитрий. — Это, наверно, не поэт, а его вторая или третья.

— Нет, — заметил садовник, — тройственны лишь зорийцы, им разрешено. Мы — только плоские тени.

— Раз вам не нравится мое стихотворение, я обязан незамедлительно прислушаться к критике и сделать выводы. Вот сейчас я их сделаю. Теперь конец будет таким:

Но верю я, станет былью
Мечта, и наступит срок
Им выбрать меж звездной пылью
И пылью земных дорог.

Им — это душам. Таким кругленьким. Таким обаяшкам. А то вдруг вы забыли.

— Стыдно паясничать, — сказала Тэр.

— Вы правы, мне стыдно. Художник обязан испытывать стыд.

— Даже создатель вот этого? — Дмитрий взял в руки пыльный бюстик с маленьким сверкающим камешком во лбу.

— Это делал не художник, — сказал садовник. — Иметь такую фигурку стало признаком хорошего тона. Ими торгуют немые погонщики ейлов на почтовых станциях. Не думайте, что это вспышка любви к отцу-указателю. Этот хлам тащат в дом скорее в пику нынешнему.

— А вот Глух, хотя и писал портреты Ол-Катапо, а стыда окончательно не потерял, — сказал поэт.

— Кто это — Глух? — спросил Дмитрий.

— Аний Глух, учитель рисования и посредственный художник. Умел от руки рисовать идеальные окружности. А надо вам знать, что по канону изображение отца-указателя должно было вписываться в круг — символ совершенства. Причем пользоваться трафаретом запрещалось, ибо при этом, как утверждал соответствующий пункт регламента, терялось живое тепло линии, рождаемое благоговением творца перед моделью. О Глухе узнали. Он сделал бешеную карьеру. Его коллективный портрет «Яктоносцы на рыбалке», освещенный прожектором, всегда висел над Домом Расцвета в праздничные ночи. Но кончил Глух плохо. Запил. А однажды его мастерская загорелась, и вместе с сотней портретов, вписанных в идеальный круг, погиб в огне и Аний Глух. Говорили, он сам поджог мастерскую.

— Да, одних убивает стыд… — начал садовник.

— А других? — спросил Дмитрий.

— Это вам еще покажут, — ответил садовник.

Глава десятая. ПОЭТ И ХУДОЖНИК (окончание)

Им заранее выдали три коротких винтовки, тяжелых, весьма удобных и простых в употреблении. Все члены семьи и Дмитрий собрались в низкой душной комнате. Стояла теплая ночь, небо в зарницах. Поэта звали Петель. Он сидел на лавке, покрытой старой ейловой шкурой, и беззвучно пел. Тысячи петелей были обречены в эту ночь. Как член семьи, Дмитрий понимал, что поэтов надо уничтожать. Они будят в душах страшный вирус романтики и гордыни, тяги к небывалому и несбыточному. Настоящий поэт — враг мировой гармонии, сиречь благопристойного и дисциплинированного государства. Опасный, великолепно вооруженный способностью петь вздорные песни. Живой поэт опасен, мертвый же — прекрасен. Своевременную кончину поэта признательное государство отмечает почетной премией. Вот почему в этот вечер тысячи семей получили по три тяжелых винтовки. Предстоящая ночь — апофеоз праведной борьбы с опасным брожением, именуемым песней. Конечно, бывают песни, сочиненные не поэтами, а сознающими свою ответственность трезвомыслящими служащими. Песни эти славно гремят и грохочут, и в этом грохоте и громе совсем не слышно сухих щелчков коротких винтовок. А во избежание путаницы вышло указание, не везде еще выполненное, называть правильные песни не песнями, что чревато, а маршами и гимнами — в зависимости.

Соседи затаились и ждали. Им не дали винтовок. В их доме не сидел поэт. Но никто не снимал с них высокой миссии — быть наготове. Бдительность не остается без награды. И может быть завтра… А сейчас они ждут. Не дрогнет ли аккорд выстрелов? Не распадется ли на вялую дробь? У всех ли облаченных доверием тверда душа? Все ли готовы бросить вызов низкому разгильдяйству и измене строгой духовности?