Среди рабочих

— Брат Григорий! Иван! — уже строго сказал серьезный монах. — Берите под руки… ведите… А вы расходитесь, — обратился он к другим, — нехорошо… грех… со всяким может случиться, грех смеяться…

Два послушника подхватили отца Зосиму, все еще кричавшего «я хозяин», и потащили почти волоком в келью.

LVI

Время шло… Проработав еще с неделю, мы объявили отцу Зосиме о своем желании покинуть монастырь.

— Дело ваше, — нахмурясь, видимо недовольный, сказал он. — Знамо, человек ищет где лучше… Поработали на преподобного… хорошее дело сделали… Остались бы еще на недельку!

— Нет, отец, нам расчета нет оставаться. Ослобони, — ответил дядя Юфим.

— Дело ваше! — опять повторил отец Зосима и спросил: — Много ль вы ден здесь жили?..

— Да ты, чай, знаешь.

— Надо к казначею сходить… Вы когда уйдете-то?

— Да ноне… Как только получим расчет!

— Ну, ладно… схожу ужо к казначею. Пачпорта ваши у него тоже… Только вот что, рабы божьи… половинку с вас…

— Как же так, отец: в те поры половинку, опять половинку… больно много половинок-то… У нас деньги тоже не шальные…

Отец Зосима нахмурился.

— Ну, как знаете, — сказал он, — ваше дело… Подождать вам денек, другой придется… пожить на стороне…

— Что так?

— Да отцу казначею нездоровится… Как его беспокоить?.. Нельзя беспокоить! Погодить придется…

— Ну, ну, — покачал головой дядя Юфим. — Ловко! А ты уж, отец Зосима, того… не обижайся… половинку тебе в зубы… Господь с тобой… грабь!.. Не ты, так другой… Где наше не пропадало…

Отец Зосима улыбнулся и сказал:

— Друг об дружке — бог обо всех… А нам где взять?

Он сходил к казначею, принес наши паспорта, деньги, и мы, пообедав в последний раз на трапезной, попрощавшись с отцом Зосимой, Пименом и отслужив молебен, покинули монастырь.

LVII

Прошло два дня… Мы отошли верст за шестьдесят, нигде не найдя работы. По деревням только начали косить усадьбы, а настоящего покоса не было.

Местность, где мы проходили, была глухая, лесная… Народ по деревням жил, по выражению дяди Юфима, серый, лапотники, говорившие на «о» и смотревшие на нас подозрительно.

Наконец, на третий день уже к вечеру, придя в большое село Уткино, напившись в трактире чаю, мы разговорились с хозяином, и он, узнав в чем дело, предложил нам остаться у него.

— Завтра — воскресенье, помочь у меня будет… пять человек придут… Коли желаете косить, косите за водку… Ну, а опосля завтра, в понедельник, начнете, как надо….

— А много ль положишь? — спросил дядя Юфим. — Знамо уж, харчи твои, чай твой.

Трактирщик долго и упорно торговался с нами, но, наконец, сошлись на полтиннике. Мы отдали ему паспорта и остались.

— Так завтра поутру помочь у меня, — опять повторил хозяин. — Водку-то пьете?..

— Пьем… Как, чай, не пить…

— Ну, и отлично… Косы у меня есть… побить надо только… бой тоже есть… молоток, бабка… ноне, пока засветло, побили бы косы-то… Спать на дворе будете… стойло там пустое есть… солома… Вам гоже будет, мягко… В избе-то тесно… бабы… то, се… — Он постучал кулаком в стену: — Эй, Марья, поди сюда…

— Сейчас! — послышался за стеной тонкий голос, и немного погодя в трактир, громко хлопнув в сенях дверью, вошла толстая, как копна, баба.

— Чаво? — спросила она.

— Проводи вот ребят в стойло, где солома, укажи им… Да дай косы… на сушиле они… сыми там… бой дай… Где он, не знаешь?..

— Чай, на палатцах… там валялся, словно.

— Сыщи… Побейте косы-то, а там ужинать… Марья, ты им ужо налей похлебать… мурцовку, что ли, сделай, коли щей нехватит.

— Ладно! — ответила баба. — Кто их знал, что придут… щей-то мало… Пойдемте…

Она провела нас на двор, указала стойло, где нам предназначалось жить, сняла с сушила косы и принесла бой.

Мы вошли на задворки, где лежала толстая очищенная «лапа», и, заколотив в нее «бабку», пристроив кол с веревочкой, на которую вешалось косье, стали бить косы.

Косы оказались старые, ржавые, к бою мягкие; во время работы косы приходится беспрестанно точить, иначе они не будут резать, и тогда приходится ими не косить, а, как говорят, «тяпать», то есть налегать на плечо, брать на силу.

— Ну, ребята, вот так косы! — ворчал дядя Юфим. — Эдакими косами траву только мучить.

Покончив с этим, мы пошли в свое стойло и легли на солому, поджидая, когда позовут ужинать… Стемнело… Из поля пригнали скотину, и мы очутились в соседстве с коровами, лошадьми, овцами…

— Неужто ж мы этого только и стоим, — ворчал дядя Юфим, — чтобы вместе со скотом… Ишь, дух какой тяжелый… Да и сыро… Ну-ну!..

Подоив коров, толстая баба позвала нас в кухню ужинать, для чего устроила нам мурцовку с кислым жиденьким квасом, с зеленым луком и снетками и, поставив на стол чашку, сказала:

— Не взыщите… боле ничего нет.

Мы поели мурцовки и, прозябнув (квас был холодный), пошли спать.

— Коли так станет кормить, — сказал Малинкин, — то ну его к лешему и с работой!

LVIII

Утром, еще солнце не вставало, хозяин разбудил нас. — Вставайте… пора… Скоро, чай, мужики придут.

Мы встали и пошли к колодцу, умылись. Немного погодя пришли и мужики.