Среди рабочих

— Э, брат ты мой! — воскликнул он. — Иов многострадальный!.. Истинный господь, жалости на него смотреть… Говорят, ишь, зачитался, библию все читал… Читал, читал, да, видно, ум за разум зашел, свихнулся вроде… Мать, слышь ты, к нему издалеча приезжала… Вчуже я в те поры, парень, наплакался… Привела она его на странню, посадила на скамью… А он нестриженный был… волосинки долгие, да свалялись все комом, а в кому-то, веришь ли богу, несосветимая сила вшей. Кишмя кишат! Увидала она это, как взвоет, — так и покатилась… Страсть! Добыла ножницы, вывела на двор, давай стричь, как барана… Народ собрался, глядят все. Злая рота смеется. Остригла баба, глядь — голова-то местах эдак в пяти до кости проедена. «Батюшка, кричит, сынок!» То, се, сама разливается, плачет… известно, материнское сердце: жалко… Я мужик вот, чужой, да и то жалко… Ну, хорошо… Мыть это она ему голову стала. Справила малого, пожила с неделю и ушла… В ногах валялась у игумена-то… просила не оставлять… братию просила… Только вот дивное, парень, дело: не выходит из него нечисть эта самая! Вымоют, белье чистое наденут, хвать, на другой день опять… Говорят старые люди: от думы это, да ежели сердцем горяч. Кто его знает, что за человек… Мать-то сказывала: охотой, ишь, ушел в монастырь-то. С малости чудной был, тихой, да все думал про себя… Умница, сказывает, был, жалостливый: курицу начнут резать, а он в слезы и убежит… Грамоте хорошо, сказывают, знает… Озорничают тут над ним послушники: ребята молодые, гладкие, кой им пес!.. Народ, друг, здесь тоже ох-хо-хо! Греха-то конца краю нет… Чего им!.. Жизнь вольная… Харч хороший… Их бы, вот, под пилу: узнали бы, на чем свинья хвост носит!..

Старый рабочий замолчал, свернул покурить, отошел от меня и лег на нары.

LI

К вечеру, после ужина, пришел отец Зосима и принес «струмент»: две пилы, два топора, два колуна. Пилы были ржавые, давным-давно не точеные и не разводившиеся…

— Ох, отец, — сказал дядя Юфим, — уж и струмент же у тебя… Ох-хо-хо!.. Ты бы хоть подпилок дал на разводку… Я, може, пилы-то наладил бы.

— Подпилок! Что еще выдумал… Он сколько стоит-то? Три гривенника. А ты его сразу изгадишь… Сойдет и эдак: по барину и говядина…

— Да нам все едино… Смотри только не взыскивай работу. На чиненом, отец, коне далече не уедешь…

— Я хозяин! Мое дело… Ты, раб божий, я гляжу, пустословить любишь… А ты вот что: дают — бери, бьют — беги… не пустословь!.. Не люблю: я хозяин! Завтра утречком поране я вас поставлю… Пилюкайте да пилюкайте…

Он ушел… Дядя Юфим повертел в руках струмент, разглядывая его, покачал головой и сказал:

— И ладно, ребята, мы сделали, что поденно взялись… Зарез бы нам был… Эва, топоры-то: тесто рубить!..

Утром, до восхода солнца, отец Зосима разбудил нас и повел в лес на работу. Итти пришлось довольно далеко, — версты за три, по плохой дороге… Отец Зосима, повидимому, был не в духе: он шел впереди и всю дорогу молчал.

Лес, куда он привел нас на работу, был смешанный: ельник, осинник, береза… Преобладал, впрочем, осинник. Высокие, прямые, «взводистые», как говорил дядя Юфим, до самой макушки голые осины достигали огромной вышины. Между ними было много сухих, стоявших еще на корню, и много на земле, сгнивших или начинавших гнить. Тут же валялось много хвороста, росла сочная, мягкая трава, и было сыро. Наверху шуршали и шумели листья. Со всех сторон доносилось разнообразное чириканье птичек…

— Вы, рабы божьи, коли пойдет ветер, остерегайтесь, — сказал отец Зосима, — спаси бог, лес валится здесь здорово… Коли увидите, силен ветер — бросайте работу… Убьет… Тут, вон, ишь сушняку сколько… на чем держится только… пхни рукой — упадет… особливо как место очистите… они друг дружку держат. Режьте на под ряд, а кладка порознь… Осина к осине, береза к березе… На швырок режьте… ну, елки, известно, на бревна пойдут… Сушилку тоже в дровишки… Мерка три четверти плаха… кладка обыкновенная, рощинская.

— Ладно, — сказал дядя Юфим и спросил: — а как класть?

— Все едино… кладите, как вам способнее: полсаженками, четвертками, восьмушками… все едино. Приступайте со Христом.

Мы разделились на две пары: Тереха-Воха с Малинкиным, дядя Юфим со мной, и, разойдясь, по указанию отца Зосимы, в разные стороны, принялись за работу.

Отец Зосима, постояв немного, посмотрел и ушел, сказав нам:

— Ну, Христос с вами, пилюкайте!.. Потрудитесь для преподобного… Увидите, солнце на полудни встанет, бросайте… Обедать приходите…

Работать тупыми пилами было тяжело. Мы скоро запыхались и облились потом… Пилили, став на коленки, под самый корень.

Высокие, «взводистые» осины падали с треском и шумом, ударяясь о землю с такой силой, что каждый раз, в особенности у сухих, отскакивала, точно срубленная топором, макушка, или же от силы удара дерево ломалось пополам. Свалив дерево и приступив к другому, дядя Юфим измерял его снизу доверху глазами и каждый раз говорил:

— Эва, махина, аршин восемнадцать! Ну, Павлыч, господи благослови!..

Работа была очень трудна, в особенности, когда осина «зажимала»…

— Тьфу, окаянная, — сердился дядя Юфим, — зажала… чтоб те издохнуть!..