Среди рабочих

— Вот придет ночь темная, бери детей да и иди в чужие люди ночевать… День-денской вот тут сиди… в горницу-то я и не смею… а на ночь в люди…

— Что ж так?

— Проснется чадо-то мое… драться начнет…. Дети боятся… на стену лезут со страху… Ах, как дерется!.. Владычица ты моя! Избита я вся… нет живого места на мне! Голову вот как наклоню, так словно падаю куда, — все от побоев… страх во мне во всей, трясение. И все пьет, и все, милый ты мой, пьет!..

— С чего ж это он?

— С жиру… избаловался: харч хороший, жизнь привольная, деньги есть… Не рабочий, не ломаный: палец об палец не ударит… Пьет, и пьет, и нет ему, окаянному, удержу. Не захлебнется винищем-то проклятым… Все до дна пьет, всё до дна… И не пролей, милый ты мой, капельки!

— Та-а-к! — протянул Юфим и почесал в голове. — Ну, а как же хозяйство-то: лавка и все прочее? У вас, как поглядел я даве, как сюда шел, колесо тоже немалое заведено.

— Свекровь все, батюшка, все свекровь… Кабы не она, давно бы все прахом пошло!

— Все без мужика нельзя: лошадь там запрячь, скотину убрать… все такое…

— А мы работника держим.

— Где же он… не видать…

— Ушел… расчет взял третевось… Не живут… Кто станет жить? Срамовище!.. Поживет недельку — бечь! На руку сам-то тяжел… дерется… Ну, а по нынешнему времю кто станет терпеть… Доведись до кого хошь, — нешто стерпит?..

— Известно, — согласился Юфим. — Плохо твое дело, — добавил он.

— Так-то плохо, милый, так-то! Десятый год маюсь, извелась вся… В люди итти стыдно… Ну, что же мне, милый, делать-то? И не придумаю… Ах, да связали вот они меня, проклятые!.. У-у-у, черти!

Она опять со злостью толкнула мальчика и еще пуще заплакала. Мы молчали, потупясь. И, кажется, у всех одинаково нехорошо было на душе.

— Кабы не они, — заговорила женщина снова, — плюнула бы я на него… ушла бы, куда глаза глядят… Ешь, собака, да незнамая!.. Вот проснется к вечеру… Ужо посмотрите, каков бурлак: морда-то лопнуть хочет… Хуже-то он для меня, милый, зверя лесного, волка!.. Не слыхала я от него, опричь матюгов, слова ласкового… Пьяный да слюнявый лезет… Во грехах и детей рожу, за носилку… Каждый год, почитай, рожу…

— Так как же тебе быть-то? — воскликнул Юфим.

— Вот, как хошь!

Она жалобно улыбнулась, замолчала и снова принялась за шитье. Дети присмирели и сидели жалкие, как брошенные птенчики… Со двора доносилось пение петухов и крик уток…

— Н-да, — глубокомысленно произнес дядя Юфим, — и через злато, видно, слезы льются… Ох-хо-хо! Видно, скоро свету конец: муж на жену, сын на отца, брат на брата. Водочка это… Хитрость пошла промежду людей, обман, нажива… В писании сказано: «Обовьет паутина весь свет белый… побегут по земле и полетят по воздусям жуки черные с железными носами… Тут и свету конец!..» И все верно, и все это верно!..

Он замолчал и стал делать папироску; молчали и мы. В сенях послышались шаги, дверь отворилась, и в кухню вошла хозяйка, неся с собой заступы.

— Ну, вот вам, ребятушки, струмент! — сказала она и, обернувшись к молодой невестке, спросила: — Не слыхать, не шевелится?

— Нет, — ответила молодая, не поднимая головы от работы.

— А ты, никак, опять ревела? — спросила свекровь. — Дура ты, дура, охота…

— Заревешь! — сказал дядя Юфим.

— А нешто она вам сказывала?

— Сказывала. Чудна голова! Да вы ему хоть вина-то бы не давали… вот бы он и не пил.

Хозяйка усмехнулась.

— А мы не жалеем, родной, водки-то: пей хучь в три горла, — авось, господь даст, захлебнется, подохнет скорей… Тогда и пить бросит.

— Да уж тогда верно, что бросит! — сказал Юфим и добавил:- Чудеса в решете: дыр много, а вылезть негде!..

XLI

Хозяйка показала нам место, где рыть яму, и мы дружно принялись за работу.

Верхний слой земли был мягок и легко поддавался лопатам. Дальше пошла глина, твердая, как камень, и рыть стало трудно. Принесли лом, длинную железную, фунтов в двадцать, палку, и стали ею работать по очереди. Работа пошла скорее.

Вечером, когда село солнце и пригнали скотину, хозяйка позвала нас ужинать. Мы зачистили лопаты и пошли. На кухне было почти совсем темно. Хозяйка зажгла небольшую лампочку, висевшую над столом. Мы помыли руки из глиняного «с рыльцем» умывальника и, обтерев их о тряпку, висевшую тут же, уселись за стол.

— А где ж молодая, не видать? — спросил дядя Юфим.

— В ночевку пошла, ко вдове тут к одной недалече, — ответила хозяйка и, поставя на стол чашку со щами, села сама на скамью.

— А житьишко ейное, похоже, желтенькое?.. — сказал дядя Юфим, принимаясь хлебать вкусные, из белой капусты со снетками, щи.

— Ох, уж и не говори, родной! — воскликнула хозяйка и махнула рукой. — Не говори — срамота на все село. И бог его знает: напущено на него, что ли.

— А вы бы в Нахабино съездили, свозили б, помолились.

Хозяйка опять махнула рукой и с грустью сказала:

— Были, возили…

— Ну, что ж?..

— Грех один: зарок взял на полгода не пить… перед крестом, евангелием клялся, а сам, идол, в тот же день налакался. С той поры зачертил, индо волос дыбом встает, страсть!..

— Грехи! — произнес Юфим. — Полечить бы его как.

— Да как лечить-то, нет такого человека… Ты, родной, не слыхал ли средства какого, а?