Среди пуль

Старик шевельнул огромной рукой. С трудом оторвал ее от груди. Полез под подушку. Извлек маленький крестик на белой цепочке. Протянул Белосельцеву:

– Крестись!.. И носи!.. От многого тебя сбережет!.. Пока я жив, приезжай ко мне в пустынь!.. Еще побеседуем!.. А теперь устал!.. Голова кругом идет, ничего не вижу!..

Глаза его потухли, прихлопнулись сморщенными желтыми веками. Рука бессильно лежала на смятой простыне. Хозяин квартиры, старичок в железных очках, кинулся капать капли. Строго, осуждающе посмотрел на пришедших.

Они покинули келью, вышли из душного, пропитанного болезнью воздуха на вечернюю, блестевшую от дождя улицу. Белосельцев шел, сжимал крестик. Думал о словах отца Филадельфа. Испытывал утомление и слабость.

Часть II

Глава шестнадцатая

Белосельцев лежал на кушетке в своей маленькой квартирке на Тверской, среди коллекции бабочек, и в освещенной утренним солнцем комнате летали разноцветные пылинки. И каждая казалась крохотным остатком прежней, исчезнувшей жизни. Красная частичка, промелькнувшая в солнечном свете, выпала из шерстяного ковра с малиновыми маками, под которым когда-то дремала бабушка. А та зеленая излетела из маминого платка, в который та куталась, когда начинала хворать. А та золотистая ворсинка, сверкнувшая у самых глаз, осталась от его первой игрушки, пушистого шерстяного кота с выпученными стеклянными глазами.

Он лежал без движений, наблюдая, как реют над ним разноцветные хороводы пылинок, а вместе с ними любимые лица. И думал, когда он исчезнет, в полутемном углу будут кружить пылинки его исчезнувшей жизни и кто-нибудь вспомнит о нем.

Его уход в леса не удался. Его побег из Москвы в иную благодатную жизнь не случился. Монах его не пустил. Остановил своей загадочной властью, своим библейским пророчеством. Проповедь, с которой он обратился к Белосельцеву, оказалась сильней его наивных мечтаний, Катиных увещеваний и просьб.

Промелькнула и канула крохотная лунка, куда он собирался нырнуть, выпадая из грохочущего стреляющего бытия. Погрузиться в пушистые снега с рыхлым заячьим следом. В студеные омуты с белым, сладко пахнущим цветком водяной лилии. В черные осенние дороги с красными метинами осиновых листьев. Спасительная скважинка промелькнула за стеклами электрички, превратилась в бетонную стену, испещренную призывами к борьбе, надписями хулы и ненависти.

Он осматривал свое жилище, знакомое с детства, милое, беззащитное убранство, состоящее из комода, подзеркальника, письменного, похожего на рояль, стола. Все безделушки, все створки, все медные ручки, которые в детстве сияли, лучились, отражали солнце, сейчас потускнели, были в матовой седине, в невидимой изморози. Его давняя мечта – перебрать стоящие на полках материнские книги, перечитать стянутые линялыми ниточками фронтовые письма отца, перелистать толстые альбомы родовых фотографий, просмотреть папочку своих детских рисунков, раскрыть бабушкино потрепанное Евангелие, где среди притч и заповедей хранится бесцветный засушенный цветочек ромашки, эта мечта откладывалась. Душа его снова кипит, мутится, наполняется злобой и яростью. Он откроет скрипучую дверцу комода, раздвинет материнские ветхие платья и достанет свой пистолет. Не с цветком ромашки, не с детскими рисунками, с пистолетом он продолжит свой путь.

Белосельцев лежал в бледном солнце, дорожа последними минутами покоя. Слышал, как где-то далеко, в проснувшемся рокочущем городе, зарождается звук. Как тонкая струйка отделяется от слитного гула, бежит, как змейка, скользит по переулкам и улицам. Проникает во внутренний двор, одолевает входную дверь, запертую на электронный замок. Подымается на лифте наверх, копится на лестничной площадке. Как игла шприца в височную кость, вторгается в жилище настойчивым длинным звонком.

Белосельцев пошел открывать. На пороге стоял Каретный. Впуская его в жилище, Белосельцев почувствовал, как вместе с ним ворвался колючий сухой воздух, наполненный острыми режущими песчинками. Словно раскаленный ветер, начинавшийся в отдаленной запредельной пустыне, лизнул стены своим обжигающим жадным языком. И Каретный был внесен этим жестоким дуновением.

– Как меня нашел? – спросил было Белосельцев и тут же усмехнулся: – Нашел о чем спрашивать! Как всегда!

– Извини, не предупредил, – ответил Каретный, бегло оглядывая комнату, шкафы и комоды, книги за стеклянной створкой, фотографии на стене, пылинки в лучах света. Словно сверял их с имевшимся у него описанием. – Жетона не было из автомата звякнуть, – засмеялся, поймав уличающий взгляд Белосельцева, который помнил его радиотелефон в «Мерседесе». – Мимо проезжал и зашел!

Он двигался по комнате, касаясь взглядом, а иногда и пальцами краешка письменного стола, растресканной дверцы буфета, резного косяка платяного шкафа, бронзовой рамки, в которую была оправлена фотография бабушки. Он словно щупал их прочность, проверял подлинность материала, из которого были созданы изделия. И все время похохатывал.