Среди пуль

Они въехали во двор старомодного дома. Под яркими светильниками веером стояли лимузины. Зорко смотрел глазок телекамеры. Навстречу из застекленного цоколя выскочили проворные люди. Они раскрыли дверцы джипа и помогли выйти грузному, с опущенными плечами кавказцу.

– Акиф Сакитович, мы вас искали!.. Две машины за вами послали!.. Ваш радиотелефон молчал!..

– Пойдемте! – не отвечая охране, хозяин джипа жестом пригласил Белосельцева следовать за ним, вошел в подъезд, волоча за собой выпавший пояс дорогого плаща. Белосельцев двинулся следом за тонкой, струящейся по ступеням бахромой.

Мимо вскочившей встревоженной обслуги они проследовали в просторный кабинет, уставленный дубовой мебелью, мягкими креслами. Кавказец сбросил плащ на пол. Открыл дверцу бара. Достал бутылку французского коньяка и два хрустальных стакана. Налил их до половины.

– Вы спасли мне жизнь. Я ваш должник. Чудо, что вы оказались рядом!

Чокнулись. Белосельцев, глотая вкусный терпкий коньяк, видел, как жадно пьет кавказец, как дрожат его закрытые темно-фиолетовые веки, сотрясаемые глазными яблоками.

Хозяин кабинета порылся в пиджаке, выронил из кармана носовой платок, извлек связку ключей и открыл сейф.

– Вот здесь миллион… – протянул он Белосельцеву пачку денег. – Сегодня наличными больше нет. Завтра будут.

– Не надо, – сказал Белосельцев, отказываясь от денег. Он осматривал комнату, чувствуя, как посветлело, потеплело в глазах от первого сладостного опьянения.

– Все – случай!.. Жизнь – случай! Смерть – случай!.. Опасность всегда исходит от самых близких!.. Говорил себе, не встречайся!.. Если б убили, так и надо! Сам виноват!..

– Кто они? – спросил Белосельцев, разглядывая смуглое отечное лицо человека, пачку денег в его руках. Он не хотел получить ответ.

Все случившееся его не касалось. Случайная встреча под ртутными фонарями, выстрелы, гонка по ночным переулкам – все это было чужим, не его, не могло иметь продолжения. Имело привкус ненужного дурного повтора. Это уже было когда-то, то ли в Кабуле, то ли в Бендерах, – то же ощущение легкого хмеля после пережитой опасности.

– Я пойду, – сказал Белосельцев, делая шаг к дверям.

– Вы кто? Почему не хотите взять деньги?

– Мне надо идти, – повторил Белосельцев.

– Я ваш должник. Не знаю, чем вы занимаетесь. Вот моя визитная карточка… В любое время дня и ночи… У меня большие возможности…

– До свидания, – повторил Белосельцев и вышел из кабинета. На лестнице он заглянул в визитку. «Акиф Сакитович Нариманбеков. Председатель банка». Охрана услужливо открыла ему дверь. У подъезда стоял освещенный джип с пулевыми отверстиями в лакированной дверце.

Глава вторая

Белосельцев медленно брел по Садовой, которая прогоняла сквозь себя непрерывный шуршащий свет. Облизывала ему ноги, как ночное светящееся море. Дома вокруг казались непроницаемыми, без ворот, арок, подворий. Стояли как горы, сплошной стеной, не пускали Белосельцева в соседние улицы, переулки, выдавливали, вытесняли, хотели сбросить в шипящую плазму, под колеса машин. Город был чужой, не его, населен чужаками. Белосельцев, недолго прожив вне Москвы, вернулся в нее как из космоса, потеряв во время своего путешествия целую эру, и теперь не находил своих современников. Натыкался повсюду на потусторонние лица, на знаки иной культуры, иного уклада и строя. Не было для него пристанища, не было дома, где его поджидали, не было семьи, где его любили. Не было души, готовой откликнуться на его печали и горести.

Он пробирался сквозь каменные теснины, с трудом одолевая перевалы, погружаясь в распадки, скатываясь в пологие низины. Движение по Москве напоминало блуждание в безлюдных горах Гиндукуша, где он стоптал не одну пару обуви, расстрелял не один магазин и теперь, потеряв тропу, без товарищей, без боекомплекта брел наугад на туманные миражи и видения.

Этими видениями были воспоминания о школьных товарищах, которых след простыл. Исчезли их детские лица, звонкие голоса, похождения и шалости в московских снегопадах и ливнях. Исчезли девушки с забытыми именами, которых провожал до сумеречных подъездов, ликуя от быстрого пожатия холодных пальцев. Исчезли мама и бабушка, высокое золотое окно, к которому приближался, зная, что взбежит сейчас по ступенькам, позвонит в фарфоровый старинный звонок, за дверью откликнутся, и заторопятся знакомые шаги.

Его мысль растерянно и слепо кружила, натыкаясь повсюду на преграды. На ядовитые рекламы заморских табаков и напитков. На вывески ночных ресторанов и клубов. На чуждые слуху названия новоявленных банков и фирм. Москва была закодирована, зашифрована, исписана заклинаниями и заговорами. И эти заклинания отрицали его, не пускали, выталкивали прочь из города.