Среди пуль

Он добрался на ощупь до «походной» церкви, постучал. Услышав за дверью голос отца Владимира, вошел. В комнате был коричнево-золотистый сумрак, среди которого горели несколько свечей и лампада. Словно соты, наполненные медом, желтел образ Богородицы. На столе слабо переливались какие-то серебристые предметы. Этот сумрак, запах воска, малиновый мягкий свет лампады, неясно мерцающие во тьме предметы напомнили Белосельцеву новогоднее торжество. И от этого стало сладко и печально. Отец Владимир, в облачении, с золотой лентой, ручьем стекавшей из-под его бороды, был похож на Деда Мороза. И это сходство тронуло Белосельцева нежными, сладостно-горькими воспоминаниями.

Отец Владимир что-то мастерил, вырезал. Перед ним на столе лежала картонная, с зубцами и крестиками корона. Священник брал мятые серебряные фантики. Разглаживал фольгу на столе, проводил по ней большим крепким ногтем. Фольга чуть слышно звенела. Из-под ногтя священника тянулся голубоватый сияющий след. Отец Владимир прикладывал серебряную бумагу к картонной короне, украшая ею зубцы и крестики. И это занятие тоже было из чудных забытых времен, напоминало детство, елку, близкий праздник, ожидание подарков, забав.

Отец Владимир поднял на Белосельцева лицо, и Белосельцев увидел, как похудело это знакомое благообразное лицо, какие морщины и складки вдруг обнаружились на лбу и у рта, какие тревога и мука были в синих глазах.

– Вы там были? – Отец Владимир кивнул куда-то в сторону, сквозь стену, в ночное пространство города, где была башня, парк и еще тлел, догорал разожженный Белосельцевым пожар, и бродили перед телецентром зачехленные в масках стрелки – упирались лучами фонарей в простреленные затылки, в запрокинутые мертвые лица. – Вы там были?

– Был, – ответил Белосельцев, усаживаясь рядом с отцом Владимиром, машинально разглаживая на столе мятую серебряную бумажку.

– Когда вы расселись по машинам и поехали в Останкино, я вернулся сюда и стал молиться. Молился перед образом Богородицы за умягчение сердец, утоление печалей, за кротких, нищих духом, за миротворцев. И вдруг во время молитвы я услышал, как закричала Богородица. Услышал ее крик, будто ей делали больно, били ее. Она дрожала, по ее лицу текли слезы. Пулеметы, которые стреляли в людей, попадали в Богородицу. Пробитая пулями, она плакала и кричала.

Разглаживая серебряную бумажку, Белосельцев посмотрел на образ, освещенный лампадой. И ему показалось, что одежды Богородицы слабо шевелятся. Образ был живой, он просвечивал сквозь дерево иконы, сквозь плоское изображение таинственным, уходящим в глубину объемом. И в этом объеме летели пулеметные трассы, попадали в зеленые и малиновые одежды Богородицы, пробивали смуглое тело, и от каждого попадания, от каждой пули она вздрагивала и кричала.

– Я не мог молиться, не мог выносить плача Богородицы. Отошел от иконы, выглянул в окно и увидел, как над Москвой летают бесы. В вечернем московском небе летает множество мохнатых разъяренных бесов. Поодиночке, парами, несметными тучами. Все небо было наполнено бесами, и они завладели Москвой.

Белосельцев разглаживал серебряную бумажку. Она слабо звенела, трепетала. За окном, в московской ночи, носились бесы, мохнатые, как кенгуру, задрав хвосты, выгнув костлявые, покрытые шерстью спины. Они прижимали к груди передние когтистые лапы, неслись на невидимых реактивных двигателях, чертили небо мерцающими гаснущими следами, усаживались, как огромные летучие мыши, на шпиль гостиницы «Украина», на крыши соседних домов, на фонарные столбы.

– Я пробовал молиться сейчас, – сказал священник, – но иконы молчат. Раньше, когда я молился, от икон всегда исходило тепло, слышался едва уловимый живой отклик. А сейчас иконы остыли. Они замолчали. Из них словно ушло божество. Они превратились в обыкновенные доски. Что это значит? Бог отвернулся от нас, оставил на растерзание бесам? Значит, мы страшно перед ним провинились!

– Не знаю, – устало сказал Белосельцев. – Я не чувствую за собой вины. Не знаю, почему Бог от нас отвернулся.

Он передал отцу Владимиру расправленную серебряную фольгу. Тот осторожно взял ее и украсил ею острый зубец на картонной короне.

– Это что у вас? – рассеянно спросил Белосельцев.

– Венчальный венец. Сейчас молодая пара придет ко мне венчаться. А венца-то и нет. Вот я и смастерил картонный.

В дверь постучали. В комнату проник луч фонарика, его белый раскаленный кружок. Следом вошли двое, юноша и девушка. И Белосельцев узнал в них разведчиков, с которыми несколько дней назад расстался на подземном перекрестке в туннеле. Теперь они снова встретились в ночной озаренной церкви, которая тоже казалась подземной, сооруженной в толще земли. Оплывшие свечи, малиновая лампада горели в самой сердцевине земли.

– Здравствуйте, – сказал длинноволосый юноша и, нагнувшись, приставил к стене автомат.

– Здравствуйте, – повторила девушка, сняла с плеча и положила рядом с автоматом свою брезентовую санитарную сумку. – Не поздно? Вы не спите?