Среди пуль

Он все это видел, пока колесо, проворачиваясь, выносило его на медлительной спице из тенистых вершин. И когда он увидел солнце, то ослеп от мучительной вспышки, на мгновение умер, превратился в ничто, улетел в иное пространство и время. А потом вернулся обратно. Измятые цветные подушки. Она, его милая, не отпускает, обнимает его. Розовая хризантема в фарфоровой вазе.

Она ходила по комнате в домашнем халатике, убирала со стола. Он лежал, слушая, как звякают на кухне тарелки. И решался: «Сейчас ей скажу…»

Она вернулась в комнату, прошла мимо него, чуть коснулась рукой его волос:

– Будем чай пить… У меня есть торт…

И он опять не решился сказать, отпустил ее обратно на кухню, видя, как мелькают ее маленькие домашние тапочки, шитые серебряной нитью. «Вернется, тогда и скажу…»

Она вернулась, стала накрывать на стол. Расставила блюдца, чашки. Круглую сахарницу. Фарфоровое блюдо, на которое выложила торт.

– Ты ведь любишь такой, с мармеладом?

– Кое-что должен тебе сказать…

Она не обратила внимания на его слова. Продолжала суетиться вокруг стола. Раскладывала чайные ложки, фарфоровые розетки.

– Кое-что должен тебе сказать, – повторил он.

– Что, милый? – Она остановилась и удивленно на него посмотрела.

– Я купил билет. Через два часа поезд. Ты должна собраться и уехать.

– Какой билет?.. Какой поезд?.. Куда мы должны уехать?..

– Уехать должна ты одна. Это крайне важно. Когда пришел, хотел тебе сразу сказать, но не решился. Теперь говорю.

– Куда я должна уехать?.. Зачем?..

– Поедешь на Север. Возьмешь деньги, заплатишь за дом. Все приготовишь к моему приезду. И я приеду.

– Почему я должна ехать одна? Поедем вместе! Купим дом, заживем… Что приготавливать? Стол есть, кровать есть. Посуда в шкафу есть. Дрова в сарае. Поедем и будем зимовать!

– Ты должна поехать одна. Послушайся меня. Не требуй объяснений. Билет куплен. Через два часа поезд.

– Ты что, серьезно?.. Ты пойдешь в свой Дом Советов, в тебя там будут стрелять, может быть, ранят, а я в это время добровольно уеду? Буду мыть полы в доме, готовиться к предстоящей счастливой жизни? Ты этого хочешь?

– Ты должна мне поверить. Мне действительно предстоят трудные дни. Для того, чтобы мне было легче, чтобы я выдержал все испытания, ты должна уехать. Я буду знать, что ты в безопасности, тебе ничто не грозит. Мне будет легче перенести испытания.

– А что мне должно грозить?.. Это тебе грозит смерть!.. За тобой они будут гнаться!.. Я помогу тебе спрятаться, обману их!.. Никуда не поеду!

– Они страшные, беспощадные люди. Не звери, а бесы! Они знают о тебе. Знают, что ты есть у меня. Желая мной управлять, они могут тебя захватить. Станут мучить, насиловать. И тогда я буду безволен, выполню их приказания. Пока есть время, пока они сюда не пришли, пока не налепили на рот пластырь и не сунули в багажник, прошу тебя, уезжай! Не ради себя, а ради меня! Я тебя умоляю!

Она стояла, несчастная, с опущенными руками, в полурасстегнутом домашнем халатике, в пестрых тапочках на босу ногу. Он так любил ее, хотел запомнить такой, простоволосой, в халатике, среди убранства комнаты.

– Я согласна, – покорно сказала она. – Я должна собраться.

– Собирайся, а я кое-что тебе приготовлю. Передам тебе бумаги, в которых описан план государственного переворота. Все, что мне удалось узнать. Ты увезешь его с собой, спрячешь в самое надежное место. Куда-нибудь на божницу или под стреху сарая. Когда я приеду, я дополню эти записи. Это будет главное свидетельство обвинения.

– Пойду собираться, – сказала она.

Пока она постукивала створками шкафа, собирала чемоданы, он раскрыл альбом рисунков, занес в него последние записи. Стычка на Смоленской, снайперы, концерт Ростроповича, таинственная кибернетика управления народным восстанием. Когда Катя встала перед ним, одетая, собранная и серьезная, он закрыл альбом, успев рассмотреть давнишний детский рисунок, – салют над московскими крышами.

– Я готова, – сказала она.

Он уложил в ее чемодан альбом и туда же, в глубину, сунул толстую пачку денег.

– Посидим перед дорогой, – сказал он.

Они сидели в разных местах, и ему казалось, что комната начинает остывать, как маленькая планета, невидимые духи жизни покидают ее.

– Пора, – сказал он.

Они взяли такси, подъехали к вокзалу, вошли в его гулкое, стеклянно-дымное пространство. Пока он нес за ней чемоданы, она несколько раз на него оглянулась. И лицо ее было несчастным.

Перед вагоном, на липком перроне, обнимались подвыпившие солдаты. Их торопил проводник. Он занес чемодан в купе, где сидели две пожилые женщины, разворачивали кулек с едой.

– Я очень скоро к тебе приеду, – сказал он.

– Да, – кивнула она.

– Ты баньку мне истопи, – пробовал он улыбнуться.

– Да, – сказала она.

Он поцеловал ее вслепую: в щеку, в висок, в губы и еще раз в глаза. Почувствовал, какие теплые и соленые у нее слезы. И пошел из вагона.

Он еще видел ее сквозь тусклое стекло с косыми следами дождя. Поезд тронулся, и она исчезла. Он шел вдоль поезда, а его обгоняли вагоны, проводники закрывали двери, и последний вагон оторвался от него, и открылись пустые рельсы, белые, блестящие в сумерках.