Зал между тем заполнялся. Заступники газеты занимали ряды, громко и страстно переговаривались, обсуждали политические новости, бранили президента и «демократов». Разворачивали транспаранты. Взмахивали красными флагами. Кто-то достал икону. Кто-то прижал к груди свежий номер газеты. Это напоминало рать, поднявшую свои стяги и прапоры, поджидавшую неприятеля.
– Батюшку, батюшку пропустите!
Белосельцев устроился в первом ряду среди говорливых стариков и неугомонных, взбудораженных женщин. Увидел, как в зал входит отец Владимир в бархатной теплой скуфейке и с потертым саквояжем. Все присутствующие, и те, кто размахивал красными флагами, и те, кто держал портретики Ленина, встали, приветствуя священника. А тот благословил профессора и Клокотова, поочередно наклонивших головы, рассыпал над ними в воздухе мелкие крестики.
– Помолимся Господу, да ниспошлет он на нас мир и благословение!.. И да дарует праведным обретение истины и благодати!.. И взыщет с нечестивцев!..
Отец Владимир раскрыл саквояж, где хранились принадлежности, необходимые для молебна. Извлек маленькую, в бархатном переплете книгу, банку с водой, кисть на длинной рукояти. Прочитал молитву, а затем обмакнул кисть в склянку и начал кропить зал. Брызгал прохладные длинные капли на профессора, на Клокотова, на болельщиков и радетелей, на красные флаги, на бумажные иконки и портретики Ленина. Отдельно, несколько раз окропил судейские кресла, оставив на стене росистый след. Углядев Белосельцева, опустил в знак приветствия веки, метнул специально в него веер брызг. Белосельцев почувствовал, как промокла у него на груди рубаха и потекли по лицу щекочущие капли.
Появились истцы, представители Министерства печати, желавшие закрыть крамольную газету.
Длинный, носатый, похожий на жирафа, с выступающей нижней губой адвокат, имевший, как сказал Киреевский, репутацию виднейшего юриста в еврейских кругах. Дамочка, острая, колючая, с круглыми, по-птичьи тревожными глазами. В вельветовом волглом костюме господин с испитым лицом, на котором под разными углами лежали морщины и лиловые тени.
Их появление вызвало ропот и недовольство зала.
– Вот они, аспиды!
– Миллионеров защищаете?
– Сколько они вам, гадам, платят?
– Стыда нет!
– Сионисты проклятые!
Зал гудел, размахивал транспарантами, вздымал кулаки. В дверях появились милиционеры, и стали что-то передавать в портативные рации.
– Друзья мои, – обратился Клокотов к залу. – Очень прошу, сдерживайте свое справедливое негодование! На их стороне сила, а на нашей правда! Чтобы сюда не ворвался ОМОН с овчарками, давайте придерживаться правил! Не задевайте этих господ, дайте им спокойно усесться!
Дверь на возвышении отворилась, быстро вошла раздраженная девица с тетрадями.
– Прошу встать! Суд идет!
Вошли и заняли свои места на возвышениях: маленький чернявый судья с хохолком и чернильными беспокойными глазками и две престарелые дамы, напоминавшие фрейлин, – народные заседатели.
Белосельцев в первом ряду сначала не понимал, а потом все яснее постигал сложный театр, который являл собой суд. Он следил за распределением ролей, за моментальными схватками интеллектов, за сгустками энергий, гулявшими по залу. Стороны, стараясь быть вежливыми, отпускали друг другу реплики, полные яда. Маленький черный судья, нервный, неискренний, явно подыгрывал министерским чиновникам. Соглашаясь кивал, когда начинал говорить губастый адвокат. Обрывал язвительные наскоки Киреевского. Останавливал слишком пространные комментарии Клокотова. Несколько раз сердито вскипал, возмущаясь выкриками из зала, грозил изгнать непослушных. Дамы-заседательницы моргали коровьими глазами, поглядывали на свои пухлые ручки, лакированные коготки, золотые колечки. Работали несколько телекамер. Журналисты с диктофонами записывали выступления. И среди шелестевших плакатов, матерчатых транспарантов, глазков телекамер Белосельцеву чудилось чье-то тревожащее присутствие, чьи-то наблюдающие за ним глаза. Словно этому невидимке был важен он. Его реакции, его симпатии и антипатии исследовал скрытый психолог, затерянный среди разношерстного люда.
Выступал представитель нападающей, министерской стороны, любимец московских демократов адвокат Дрездник, узкоплечий, сутулый, с мягкими травоядными губами, чутким хоботком и волнистой седеющей шевелюрой. Он говорил нарочитым московским говором, певуче, кокетливо, с жеманными движениями, привыкший к победам, поклонницам, знаток хитросплетений и казуистики. «Законник и фарисей» – так окрестил его Белосельцев, с первых же мгновений возненавидевший Дрездника.