Среди гор

— Сапаш, давай наедимся манту. Черт возьми, от кого добро не оставалось на земле! Дед Саадата, самый богатый в наших краях человек, и тот отдал душу создателю. Все свое богатство оставил, когда пришел его час. Давай, Сапаш, наедимся манту.

Иманбай был сегодня особенно щедр. Он раскрыл рот, чтобы сказать, что купит хорошего чая для матери Сапарбая, но в эту минуту между ними прошли какие-то люди и помешали ему. А когда они удалились, Сапарбай уже заходил в какой-то красный магазин. Имаке поспешил за ним и забыл, о чем собирался сказать. Там он спросил у продавца в пестрой тюбетейке:

— Эй, сарт! Почем твой атлас?

— Какое право вы имеете так говорить! Будь осторожней в словах, киргизбай-ака!

— Могила твоему отцу! — вскипел в свою очередь Иманбай. — Я тебе не киргизбай, а Иманбай!

— Уходи, уходи! — продавец схватил аршин. — Уходи из магазина, если даже ты шайтанбай!

Имаке не мог успокоиться и на улице:

— Какой дурной сарт, а? Могила его отцу. Как собаку меня выгнал! Разве советская власть позволяет это?

— Вы сами нагрубили, Имаке, — засмеялся Сапарбай. — Он татарин, а вы назвали его сартом.

— А что, если татарина назовешь сартом, жена его рожать не будет, да?

— Сейчас никого не называют сартами, это оскорбление.

Иманбай не понял. Он остановился от удивления:

— А как же теперь прикажешь называть сартов?

— Они не сарты, а узбеки.

Сапарбай только вчера прочел в газете статью о национальной политике и теперь с увлечением пересказывал ее Иманбаю. Имаш так заинтересовался, что забыл купить чай для байбиче, матери Сапарбая.

У себя в аиле Иманбай редко ходил пешком, он почти не расставался с Айсаралой. А сегодня ему пришлось немало шататься по городу, и он порядком устал. Все свои покупки — чай, дешевый отрез на платье — Имаш спрятал за пазухой. К тому же Сапарбай заставил его купить фунта два конфет для детей.

— Ой, дорогой Сапаш, — говорил Иманбай по дороге. — Мы росли, не зная этих кемпит-мемпит. Зачем ты заставил меня покупать их? И так у меня за пазухой полно всего, будто я спрятал там живую куропатку.

Несмотря на усталость, Имаке весело вошел за Сапарбаем во двор Василия.

Наступили сумерки. Раздался гудок. Имаке слышал его впервые.

— Ой, Сапаш, что там кричит?

— Опрама, — коротко ответил Сапарбай, который в это время разговаривал с приятелем, жившим у Василия.

В городе было два сравнительно просторных помещения, которые служили клубом. Одно из них представляло большой крытый двор, в нем работал старенький движок, по его гудкам горожане узнавали время. Движок этот многие киргизы называли «опрамой», но никто толком не знал, что это значит.

— Это движок, — объяснил Ларион. — Он дает свет, и гудок во дворе клуба гудит. Там сегодня будет игра, понимаешь? Пойдем, старик, в клуб. — Ларион положил руку на плечо Иманбая.

— Нет, дорогой мой Арибан, — возразил Имаке, переделав имя Лариона на свой лад. — Твоя игра мне не нужна, я хочу спать.

— Тогда мы одни пойдем, — сказал Сапарбай. — Имаке, вы присматривайте за Айсаралой, чтобы она не отвязалась и не забила моего гнедого своими копытами.

— Не беспокойся, Сапаш. Твой Имаке не подпустит Айсаралу к гнедому, если даже придется всю ночь самому держать в руках повод.

Сапарбай с Ларионом ушли, закрыв за собой калитку. Иманбай, еще раз бросив взгляд в сторону ворот, подошел к гнедой трехлетке. Сапарбай не пожалел денег на сено для своей лошади, перед ней лежало три снопа не осыпавшегося еще клевера. Уже наевшись, она изредка выдергивала из кучи три-четыре стебелька и жевала с хрустом, не торопясь.

Иманбай не утерпел.

— Пусть и моя Айсарала поест немного из того сена, что купил начальник для своей лошади, — сказал он, забирая полснопа из-под гнедой трехлетки. — Да простит меня бог за это.