Среди гор

— Так что ж ты, негодный, молчишь, давай сюда руку! А я думаю еще себе: какой-то русский в зеленой фуражке, а, оказывается, это наш Арибан! — И, вспомнив еще о чем-то забавном, старик любя ткнул рукояткой камчи под бок добродушно улыбающегося Лариона: — А ты помнишь, Арибан, когда ты был еще мальчишкой, какой ты был озорной? Еду я однажды с джайлоо, от кумыса так и клонит ко сну, размяк весь, и вдруг моя кобыленка как шарахнется в сторону, чуть не вылетел из седла. Смотрю, а это ты, негодный, выглядываешь из кустов… Так что же ты там делал, Арибан, что тебе там надо было, в кустах?

— Кто его знает, не помню! — сказал Ларион. — Тогда я пастухом был у Назарова, коров пас… Ну, айда, побыстрей пойдем.

Когда они перевалили через гребень горы и стали спускаться в широкую падь, поросшую можжевельником, из-за бугра показался косяк лошадей. После того как жеребец ушел, кобылы, видать, пошли назад, к аилу. Косяк возглавляла большая широкогрудая кобыла с жеребенком-сосунком.

— Ну вот, товарищ Арибан! — воскликнул старик. — Я же говорил, это и есть косяк жеребца Керкашки, тот самый, который бай «роздал беднякам». Зимой, когда его прижали, он а вправду роздал было лошадей по своим близким. Но только не насовсем, а на время. Это была хитрость бая, чтобы его не выслали из аила… А потом бай выждал, пока улегся буран, и решил побыстрей откочевать в горы, да там втихую собрать весь свой скот… Но только не удалось ему это, его же бывший пастух и помешал. И правильно сделал… Бая теперь, наверное, угонят, а? Посадят?

— Ну, это там разберут, аксакал. — Ларион понукнул коня, привстав на стремя. — Давай погоним быстрей лошадей в аил, ждут нас…

— Ну, давай, погнали! А твой Назаров тоже раскулачен, а? О-о, кровосос он был, куда там… Но только хитрый, умный он, может, и отвертелся…

— Гражданин Кебекбай-уулу! — твердо произнес Самтыр, глянув на Киизбая. — За укрывательство от учета скота, а также за неуплату твердого задания по налогу вы подлежите раскулачиванию с конфискацией всего скота и имущества, принадлежащего вам! А сами вы последуете с милицией в район.

В тот раз, когда Калпакбаев освободил его от уплаты твердого задания, Киизбай воспрянул было духом: «Если собаку защищает хозяин, то волка — шкура! Вы тут не признавали никого, самого бога не признавали, всех взяли под ноготь, да только и на вас, дураков, нашлась управа! Так-то, в другой раз поосторожней будете! — с издевкой говорил Киизбай активистам. — Вы думаете, на свете каждый по своему желанию становится богат? Нет, не каждому это дано богом, а кому бог даст, того он сам оберегает. Вы, голодраная голытьба, хотели меня разграбить, но аллах всевышний не позволил этого… А дальше поживем — увидим еще! В крайнем случае, во мне еще есть силы, я еще могу держаться в седле, и я не одинок, у меня есть опора — свой род, в обиду меня никто не даст!»

Так он думал до последнего времени, до вчерашнего дня, когда специально выезжал верхом на гору, чтобы отсюда поглядеть на перевал. Льды сковывали перевал, тяжелые тучи нависали над ним. Да и глаза были не те, потеряли былую зоркость. Киизбай разглядел лишь смутные очертания перевала. Стоя на горе, он взывал к небу:

— О создатель, обуздай зарвавшихся богохульников из голытьбы, покажись им на страх, приведи их под свое повиновение! Или если позволительно им вести себя так, то открой мне дорогу, дай убежище от лютых врагов!

Сейчас Киизбай не поднял головы, сил не хватило, ноги его подкашивались. Байбиче зарыдала, залилась слезами. Сбежавшиеся золовки и невестки тоже принялись плакать и роптать.

— Члены комиссии! — сказал Осмон, стараясь быстрей покончить с этим делом. — Распишитесь на акте!

Четверо членов комиссии расписались, последним вместо росписи поставил отпечаток большого пальца тот самый старик, что пригнал с милиционером укрытый баем косяк лошадей. Но в это время байбиче, которая давно уже порывалась, чтобы наброситься на кого-нибудь, схватила с земли долбленное из дерева корытце с едой для собак и запустила им в старика. Корытце попало по горбу ссутулившегося над бумагой старика. Он крякнул от боли и, обернувшись, мрачно глянул на байбиче, но смолчал, ничего не сказал. А байбиче продолжала голосить и проклинать старика на чем свет стоит:

— Будь ты трижды проклят, пусть тебя постигнет кара хлеба и соли, которые ты, нечестивый, ел с моего дастархана. Разве мало мы тебе добра делали, собака бродячая?! Значит, так ты отблагодарил нас за добро! Чтоб век тебе не знать счастья, ничтожный раб! Чтоб век не обновить на плечах этот паршивый кожух! Чтоб нищета заела тебя до костей!

Байбиче снова кинулась шарить но земле, но под руку в этот раз ей ничего не попалось. Еще больше заголосила байбиче, лютуя от бессильной злобы. Теперь она накинулась на Самтыра:

— Ты был щенком у моего порога, тебе кидали обглоданные кости, а теперь ты топчешь своими погаными ногами мою священную юрту! Но знай, недостойный раб, мой язык знает заклятья, мой глаз примечает зло, не пройдет тебе это так легко, бог накажет тебя… У-у, лиходеи, душегубы!..