Среди богомольцев

Любил я Карею; в ней есть что-то заманчивое, житейское, и в то же время оригинальное. По улицам её носится ароматический запах табаку; лавки большею частью сквозные, так что весь товар на лицо; сами хозяева сидят тут же, поджав ноги, и работают: кто шьет, кто пилит, кто точит, изредка только приподнимая голову и раскланиваясь со знакомыми монахами. А монахи снуют по Карее, переходя от лавки к лавке, то к одному купцу присядут потолковать, то к другому, и всё это как-то мирно, тихо, по семейному. В переднем углу устроена лавочка живописца Пахомия, и сам он всегда на лицо при своей лавочке. Перед ним кучами разложены печатные изображение Богородицы и разных святых, тут же стоят шкалики с красною и желтою краской, и с необыкновенным проворством смазывает Пахомий этими красками одежду и сиянье. Часто, беседуя с прохожими, он вовсе не глядит на работу, но привычная рука сама исполняет своё дело; иногда, конечно, мимоходом смажет она кое-что и лишнее, но Пахомий хорошо знает невзыскательность своих покупателей и не унывает. Против него стоит башмачная лавка о. Исаии, чеботаря, и сам старик тут же сидит с дратвой и шилом. Лавка его как-то боком выдвинулась на главную улицу, и потому редкий монах не зайдёт в нее побеседовать. O. Исаии говорун большой руки, особенно если дело коснётся похода Наполеона на Россию (он малоросс). Сорок три года живёт он в Карее, знает все окрестные тайны и за своё покровительство русским монахам и поклонникам прослыл по всему Афону за русского консула. Любят о. Исаию монахи за его откровенную словоохотливость и издалека приходят к нему за советами и свежими новостями. Зайдёшь, бывало, к нему, – старик обрадуется, посадит на табурет и начнёт сообщать, по секрету, что о. Паисия посадили на хлеб, на воду за непослушание, что Геронтий вчера убежал куда-то из монастыря, а Ипатий себе рясу новую шьёт. Из лавочки о. Исаии вся Карие на виду; сидим себе, да наблюдаем за ходом торговли монашеской. Вот на разукрашенном муле едет гордый проэстос покупать себе шелку на рясу, за ним пробирается келиот-бедняга, промышляющий больше насчет съестного. Из-за угла, на средину улицы, выходит глашатай и кричит на всю Карею, что такой то капитан корабля завтра уезжает в Солунь и приглашает желающих отправиться с ним. Сам капитан стоит тут же и ждёт этих желающих для заключение условий. Потом глашатай кричит, что такому-то келиоту денег в долг поверять не следует, ибо он совсем промотался. Слушают монахи эти вести и потом разносят их по всему Афону. – Вдали толпа расступается и по улице важно проходит ага турецкий в сопровождении слуги, который несёт за ним длинный чубук и кисет с табаком, а о. Исаий в это время шепчет мне, как ага был в плену в России и два года таскал камни для киевских укреплений. Но вот в Протатском соборе зазвучал благовест к вечерне. Карие зашевелилась, засуетилась, лавки торопливо закрывают, столы прячутся, и народ дружно повалил в церковь. Быстро затих городок и только одни угрюмые сардары (наёмные полицианты) мерно расхаживают по опустевшим улицам его.

И так мирно, среди вечной работы, день за днём переживает Карея. Мастера монахи понемногу зарабатывают денежки и строят новые кельи и церкви, которые потом отдают в наймы желающим. Некоторые из них имеют по нескольку домиков и получают с них значительный доход. Жизнь таких монахов проходит в полном раздолье, и в деле спасенья они, как и жители штатных монастырей, никому не дают отчета. Каждый зажиточный мастер имеет при себе нескольких учеников, которые помогают ему в работах, а по смерти хозяина пользуются его наследством и сами становятся мастерами. Многие мастера, зная какое-нибудь определенное мастерство, не брезгают и другими промыслами, если только они им под силу и приносят доход; так например, часовых дел мастер при случае занимается переплетом книг, башмачник деньги в рост отдает, и проч. Раз как-то мне понадобилось сшить себе дорожные брюки. Приехав в Карею, я спросил у монахов, нет ли там мастера и по этой части?

– А вот понаведайтесь к Панкратию, отвечали мне: – он в мире портным был, так может не забыл ещё.

Я пошел. В небольшой темной келейке, где-то на задах Кареи, отыскал я наконец Панкратие за шитьем рясы и объяснил ему своё дело. Панкратий выслушал меня и осмотрел внимательно с ног до головы.

– Вам по французскому надо, или по-турецки спросил он.

– Конечно, лучше бы на европейский манер.

– Что-ж, это можно! И принялся снимать мерку.

Но тут я усумнился в искусстве афонского порт- ‹…›

IX Состояние наук на Афоне.

Учёность древняя и нынешняя. – Библиотеки. – Что делают монахи со своими книгами? – Остатки языческих древностей. – Школы. – Образчики невежества и суеверий.

‹…› ние Афона и придают ему даже важное научное значение.