Среди богомольцев

Есть ещё на Афоне особый разряд отшельников, которые не имеют никакого постоянного убежища, и всю жизнь прогуливаются из монастыря в монастырь, с кельи на келью. Такой странник вечно движется по Афону с котомкой за плечами; где удастся переночует, а то где-нибудь развесит свою ряску, в виде шалаша, чтобы солнце не пекло, и проводит несколько дней в уединенной молитве. Иногда он наймется в работу, но работа у него с непривычки не клеится; его, конечно, выгоняют и пойдет он опять со своей котомкой, куда глаза глядят. Денег понадобится страннику – он идет к монастырским воротам, где от привратника получает милостыню, хлеба захочет, – спросит в любой келье: дадут – ладно, не дадут – идет к источнику св. Афанасия, а там прохожие всегда оставляют хлеб для проголодавшихся. И так бродит он до глубокой старости, пока смерть ему ноги не подкосит. Спасенья ли ради предпринимаются эти подвиги, или только по неохоте к труду? – разузнать не мог я.

Юродивых и кликуш на Афоне не видно, вероятно потому, что там некого дивить подобными выходками. Есть только один сановитый монах, который почему-то любит петухом петь. Соберутся к нему гости и просят умильно: «Отец Иосиф! пропой, голубчик, петушком!» – И вот о. Иосиф тотчас размахнет рукавами рясы, будто крыльями, и громко, голосисто, трижды прокричит: кукареку!!!… Так он и известен всему Афону под именем «Петушка». Старцы говорят, что он юродствует; но мне кажется, что о. Иосиф поёт петухом по простоте своей, не имея при этом никаких возвышенных целей.

VI ОБРАЗЦЫ МЕСТНОГО ПОДВИЖНИЧЕСТВА.

Старцы-пустынники: Сисой и Анфим.

Дело было в воскресенье, следовательно, был праздник; а праздник на Афоне тем только и отличается от будней, что всю ночь монахи молятся, а днём спят. Молча сидел я в своей уединенной комнатке, не зная куда деваться от скуки. Меня тоже начали одолевать искушение монашеские: взгрустнулось по родине, захотелось общества, жизни, свободы… Делать ничего не хочется, перо из рук валится; стал было со скуки читать вслух какой-то акафист – плохо выходит; заглянул в окно, и там нечем развеяться. За окном всё замерло, нигде ни звука, ни движенья, раскаленный воздух струится точно на пожаре; маслины, лавры и каштаны нагнулись, скорчились, и точно стараются укрыться от жара под собственною тенью, – и всё это облито каким-то огненным оттенком, так что глазам смотреть больно… Посмотрел немного и опять принялся за акафист. И может быть долго пришлось бы мне просидеть так, если бы меня не выручил один друг, с которым мы часто прогуливались по окрестностям. То был о. Лукиан, монах из Руссика, сопровождавший нас в путешествии по св. горе, человек разбитной, веселый и знающий все закоулки Афона, как свои пять пальцев.

– Благословите! сказал он входя.

– Благословляю.

– Что вы тут делаете?

– Да вот хандрю.

– Хандрить грех. Пойдемте-ка лучше гулять куда-нибудь, а то что так сидеть? Вредно.

– А чтож вы не отдыхаете после бдения?

– Признаться, грешен я, искушение: на бдении за кафизмами соснул маленько. После, как следует, протянул чётки, а всё таки легче стало как соснул. Что ж? Идете?

– А куда мы пойдем.

– Бог укажет куда. Да вот сходимте-ка к отцу Сисою на келью! он из хохлов, но монах хороший: слишком двадцать лет в пустыне живёт. Там славная лужайка есть, искушение! Посидеть можно.

– Пожалуй, пойдемте!

Запаслись мы кубышкой с водою, вооружились зонтиком и вышли из монастыря. О. Лукиан был проводником и повел меня вдоль монастырских водопроводов, над руслом засохшего потока. Тропинка так крута и так страшно лепится по самому обрыву скалы, что не всякий решился бы пройти по ней. Местами приходилось взбираться, придерживаясь за сучья деревьев, нависших над пропастью.