Среда обитания

Они с Эри стояли на небольшой площадке, куда принесла их транспортная бирюзовая дорожка. Она тянулась дальше, ныряла под низкую широкую арку и переламывалась в ступени эскалатора, пустынного в этот ранний час. Слева и справа от нее, плавно огибая арку, струились другие дорожки, сворачивали к жилым стволам, бежали беззвучно, безостановочно, как два ручейка голубоватой ртути. Рядом с площадкой взметнулось вверх огромное здание в форме подковы; его края, разнесенные метров на триста, соединялись десятками галерей, балконов и воздушных улиц. Цоколь здания, сиявший солнечным янтарным светом, был выложен мозаикой: большие желтые шестиугольники, окаймленные алыми, синими и зелеными полосками.

Присмотревшись к этой конструкции, он неуверенно произнес:

– Конюшня, Эри? Те шестигранные призмы – конюшня биотов?

– Разве ты не помнишь?

– Конюшня в моих воспоминаниях – нечто совсем иное, детка, – заметил он. – Когда мы были здесь в первый раз, мне показалось, что это украшения. У тебя есть биот?

Эри покачала головой.

– Содержать биота слишком дорого – нужен особый криоблок и шлюз или большой патмент с балконом. Для меня это роскошь.

– А для Дакара?

– Он мог бы завести осу или шмеля, но ему больше нравились одалиски. Кажется, он не любил биотов и не любил летать.

– Тут я с ним солидарен. Но если ты хочешь, я подарю тебе биота и патмент с балконом.

Девушка рассмеялсь.

– Лучше подари одежду. Маски, фантики, гребни, пояса… Старое мне не идет – я ведь изменила цвет волос и глаз.

– Одежда – это мелочь, – сказал он. – На том этапе отношений, какой у нас с тобой, женщинам дарят автомобили и квартиры. Во всяком случае, так было в мое время. Еще цветы… Но в вашем мире нет цветов.

Внезапно ему показалось, что с галереи над ними доносятся смех и детские голоса. Он поднял голову, всматриваясь в гигантское здание. Стены, будто отлитые из хрусталя, сверкающие поверхности, повисшие над бездной переходы, ажурные мостики, блеск огней – и тишина… Но он определенно слышал смех!

– Что здесь, Эри?

– Секторальный инкубатор Службы Медконтроля. Я родилась и выросла в таком же, но в Зеленом секторе. И ты, и Крит, и Мадейра, и все остальные, кроме потомства королей и грандов.

– Ну, разумеется… король и в Африке король… – Он хмуро усмехнулся. – Когда покидают эту птицефабрику? В каком возрасте?

– После тестирования, когда Медконтроль решит, что человек готов к самостоятельной жизни, и выдаст ему обруч. Я ушла в пятнадцать лет, но многие задерживаются дольше, гораздо дольше…

– А затем?

– Затем молодых обучают. Потомственных подданных – в их компаниях, Свободные учатся, где и как придется. – Она повела плечами. – Если учатся вообще… Можно всю жизнь прожить капсулем.

– Кто учил тебя?

– Фиджи. Мой отец.

Опять смех – звонкий, заливистый. Кажется, с самой нижней галереи. До нее было метров сто, и кроме блеска и сияния хрустальных стен он ничего не видел.

– Сюда пускают взрослых?

– Только родителей – тех, которые хотят.

– Твои к тебе ходили?

– Да. И отец, и мать, но это редкость. – Эри потянула его ко входу в Тоннель. – Почему ты спрашиваешь об этом, Дакар?

– Хочу больше знать о тебе. И еще… Я никогда не отдал бы своего ребенка в это заведение. Никогда!

Дорожка понесла их к эскалатору, затем – вниз, вниз, вниз…

– И что бы ты с ним делал? – спросила Эри. – Ты не король, ты не настолько богат, чтобы нанять учителей и воспитателей и вырастить потомство в защищенной зоне. А мир взрослых ребенку не подходит. Детям нужно свое убежище.

– Лучшее убежище для них – любовь родителей, – возразил он.

– Ты называешь любовью родительский инстинкт. Но у одних он есть, у других отсутствует, третьи просто не любят детей, а для иных они игрушка. Не всякий взрослый может контактировать с ребенком… – Эри наморщила лоб. – Я помню… нам объясняли в инкубаторе…

Он промолчал. Кажется, понятия о воспитании сильно изменились, а родственная связь ослабла. Женщины больше не вынашивали детей и не рожали их в муках, дети были оторваны от родителей, семья распалась, и ячейкой общества стал самодостаточный индивидуум. Человечество успешно прогрессировало в социальном плане и изживало древние инстинкты – такие, как родительская любовь.

Может, любви вообще не осталось? Он заглянул в темные глаза Эри и решил, что с этим грустным выводом не нужно торопиться.

В Тоннеле царили полумрак, тишина и безлюдье. Ни ярких огней, ни залитых светом витрин, ни смеха, ни воплей, ни гомона; не толпится народ у кабачка Факаофо, допинг «У блохи» пустой, антикварные лавки и шопы закрыты, огнемет над агенством «Восемь с половиной» не испускает голографического пламени, а из «Подвала танкиста» не слышно ни звука. «Вторая четверть, – подумал он, – рабочее время для подданных, а если нет людей с монетой, то некого и обобрать – значит, капсулей тоже нет».

Эри остановилась у входа в тупичок блюбразеров.

– Я подожду тебя в шалмане у Африки.

– У Африки… – повторил он задумчиво. – Знаешь, милая, этот Африка – первый старик, которого я здесь увидел. Сколько ему лет?

– Не знаю, Дакар. Сто или сто двадцать… Об эвтаназии еще не помышляет.