Спрут

Барабан раскатился громкой трелью, пропел заключительную ноту корнет-а-пистон, в последний раз пророкотала виолончель, и оркестр смолк. Танцы сразу же прекратились, пары разбрелись по своим местам, и и центре танцевальной залы остался один лишь приказчик, растерянно оглядывавшийся по сторонам. Аптекарь мгновенно с четкостью механизма остановился и снял руку с талии мексиканки; он поклонился ей, упершись подбородком в галстук, и оставил среди толпы; за псе время, пока они танцевали, никто из них не проронил ни слова. Мексиканка сама добралась до свободного стула, а он, почувствовав вдруг тошноту от беспрерывного кружения в одну сторону, нетвердой походкой направился к стене. Вдруг все завертелось у него перед глазами, и он упал. Кругом захохотали, но аптекарь кое-как поднялся на ноги и неспешно удалился во двор, держась за живот, бледный как смерть.

Дэбни, никому не знакомый старик, подошел к кучке фермеров, столпившихся у входа, и, склонив голову, стал внимательно прислушиваться к тому, что говорит Магнус, не вылезая, однако, со своими замечаниями.

Дирижер, взмахнув смычком, выкрикнул:

- Кавалеры, приглашайте своих дам! Начинаем кадриль.

Но тут произошла досадная задержка. Вокруг подмостков собралась небольшая толпа, раздавались громкие голоса. Француз «Рохля», игравший на трубе, обвинил барабанщика и корнетиста в том, что они украли у него ужин. Время от времени доносился его негодующий голос:

- Э, нет! В конце конца, что это такой! Отдавайте мой сосиски, а не то я вам глотка перерву! Ага! Знаю я вас! Шутки со мной шутить надумали! Сейчас же

отдавайте мой сосиски и бутерброд с ветчина, а то все брошу и уйду!

Он сделал вид, что прячет свой инструмент в футляр, но в собравшейся вокруг толпе поднялся ропот. Бутерброды и одна сосиска были возвращены, вторая соснска исчезла. Рохля наконец дал себя уговорить. Танцы возобновились.

Через полчаса силы, скопившиеся в сбруйной, значительно пополнились. Это был магнит, притягивавший всех мужчин без осечки. Впустили Хэррена Деррика, который, кроме Хилмы Три, ни с кем танцевать не собирался. Гарнетт, Геттингс пришли немного попозже. Уже готовили четвертую крюшонницу, а Энникстер с Карахером все никак не могли прийти к соглашению относительно способа приготовления крюшона. Закурили сигары. Скоро воздух в комнате стал голубым от едкого табачного дыма. Было жарко. Расположившись на стульях, поставленных вдоль одной стены сбруйной, гости опорожняли чашу за чашей.

Один только Ванами отказался пить. Он устроился поодаль, в сторонке, не принимая участия в общем веселье; с сигарой в руке он спокойно и чуть презрительно наблюдал за сборищем.

Хувен после третьей чаши впал в черную меланхолию,- он то и дело тяжело вздыхал и жаловался, что его притесняют, что Каттер отнял у него бычка. Он совершенно раскис и, забившись в угол, уселся на стул, поставив ноги на перекладину другого, и утирал слезы, видимо безутешный.

Старик Бродерсон немало удивил Энникстера, сидевшего с ним рядом, когда ни с того ни с сего лукаво подмигнул ему:

- Когда я еще парнишкой жил в Юкайе,- зашептал он хрипло ему на ухо,- я такие, знаете, вытворял штучки с девчонками! Но чтоб, упаси Бог,- он лукаво подтолкнул Энникстера локтем,- это когда-нибудь вышло наружу - да ни в жизнь!

Из тех, кто пил, лишь Энникстер держался прочно на ногах и, хоть и пил вровень с остальными, оставался в здравом уме и твердой памяти. При его крепком организме и строптивом нраве алкоголь, казалось, его совершенно не брал. Еще ни разу в жизни он не напивался. И очень такой своей сопротивляемостью гордился. Вот, мол, каков я молодец уродился!

- Эй! - воскликнул старик Бродерсон, с серьезным видом обращаясь ко всем сразу и беспокойно теребя бороду.- Эй! Я… я… слышь. По части женского пола мастак.- Он энергично тряхнул головой и многозначительно прищурил глаза.- Да, брат, я таковский. В Юкайи я знавал одну особу, это еще когда мне было лет семнадцать. Мы с ней имели обыкновение в дневное время на кладбище встречаться. Мне пора было ехать учиться в Сакраменто, и в день моего отъезда мы опять встретились на кладбище и так долго прощались, что я чуть было не опоздал на поезд. А звали ее Селестиной.

Наступило молчание. Все ждали, что было дальше.

- А потом? - подогнал его Энникстер.

- Потом? Да ничего. Больше я и не видел ее никогда. А звали ее Селестиной.

Со всех сторон посыпались насмешки, а Остерман крикнул с издевкой:

- Ничего себе анекдотец! Может, еще что расскажете!

Старик смеялся вместе со всеми, полагая, вероятно, что опять отличился. Он подозвал к себе Остермана и зашептал ему в ухо:

- Ш-ш! Послушай-ка, что я тебе скажу. Давай скатаем с тобой как-нибудь в Сан-Франциско и кутнем там, а? К девочкам заглянем. Встряхнемся! О, я… я известный старый потаскун! Да, да! Впрочем, не такой уж и старый! Сам увидишь!