Спроси зарю

— Боюсь, что меня просто арестуют… — Рукавишников задумался на секунду. — Мое последнее впечатление от России — осенний лес. Я переходил границу ранней осенью. Днем. И когда, переправившись через узкую речку, оглянулся, заметил, что среди совсем еще зеленых березок стоит одна желтая-желтая, ну прямо светится вся. И на березках, что рядом с ней, — желтые подпалины. Будто обожглись. Вот поди ж ты! И такая вроде бы, как все подружки, растет эта березонька, а солнце ее одну из всех отметило. Так и стоит у меня перед глазами. Здесь таких русских березок не найдешь. Да и многого против России тут нет… — с сожалением сказал профессор.

Санька с сомнением и надеждой смотрел на него, стараясь понять, искренне ли говорит Рукавишников. «Плохого же они выбрали агитатора, — думал он. — Правду говорят: «По родине и кости плачут».

Профессор вдруг распалился, размахивая руками.

— Национальное самосознание в Америке только пробуждается. История любого нашего города, возьмите хоть Псков, хоть Новгород, богаче и ярче во сто крат, чем у всех городов Америки. Ведь это сущая правда… — Он, наконец, поднял свои белесые глаза на Саньку и не увидел в его глазах ни искры сочувствия.

Лицо профессора пошло красными пятнами.

Санька встал. Он хотел подойти к профессору и написать перед ним на листке бумаги одну-единственную фразу: «Позвоните в советское посольство».

Но старик тоже поднялся и тихо сказал:

— Простите меня. Я забылся… Что ж… Кто ветру служит, тому дымом платят, — и вышел. Седой, сгорбленный.

Хлопнула громко дверь, потом где-то вторая. Санька вдруг вспомнил старика Лутоню с его присказкой: «Всяка сосна своему бору шумит». А кому шумит этот? Нам? Им? Видать, и вправду все о России пишет. Не для американцев же? Да уж и не для нас. Лутоня вот не пишет. Но бору своему шумит. А как — черт его знает, не углядишь сразу. Вроде бы ничего особенного не делает. Старик как старик. Но вот без него и представить себе нельзя родные места! А этот бедолага здесь… лишний. Но как же он так быстро собрался…. А я и не попытался как следует с ним поговорить. Наверно, больше не придет».

Открылась дверь, и вошел полковник Медри, с которым Санька уже встречался на допросе.

— Долго вы, господин Антонов, раздумываете над деловым предложением, — улыбаясь, сказал он. — Этот док — человек со связями. Его слово кое-что значит для нашего шефа. Я вам ничего не навязываю… Но это ваш единственный шанс.

Медри окинул комнату внимательным взглядом и взялся за ручку.

— Док ждет окончательного ответа завтра…

«Дают время подумать, — горько усмехнулся Санька. — Ну что ж, только и остается, что сидеть и думать… Вряд ли этот старик сам заглянет ко мне еще раз. А вдруг…»

Мысль о том, что профессор зайдет еще раз, захватила Саньку. «Может быть, все-таки он возьмется позвонить в посольство?»

Санька долго бродил из угла в угол, думая, как приступить к делу. У него не было никаких сомнений в том, что его разговор с профессором подслушивался. Оставалось одно — написать письмо и передать, когда он зайдет в следующий раз. «Попробую, если ничего не выйдет, потом хоть жалеть не буду, что не использовал этот шанс».

6

Санька взял из стопки бумаги лист и принялся писать:

«Профессор! Я всегда был твердо убежден, что человек должен умирать на своей Родине. Только люди совершившие самое большое преступление — преступление против Отечества — должны лишаться этой привилегии.

Я не знаю, совершили ли вы преступление против России. Но даже то, что вы меня склоняли совершить измену моей, да и вашей тоже, Родине, — преступление.

Я никогда не мог понять людей, предающих свою страну, какими бы громкими и красивыми словами они ни прикрывались. Покинуть Отечество — разве это не предательство!

Мне кажется, профессор, вы тоскуете по Родине, очень тоскуете. Несмотря на все слова о ненависти к нашему строю. Да и сама ненависть у вас книжная, ненависть по незнанию. Подумайте об этом без предвзятости. Кому вы нужны здесь?

Я мало пробыл в США. Но встречи, которые я имел здесь с русскими, убедили меня, что все они несчастные люди. Все они начинали разговор с описания того, как сыто и удобно живут, какую машину имеют. Даже те, кто живет и не сыто и не удобно. Но разве дело только в сытости? Уж вам-то, я думаю, объяснять это не стоит. А что еще? Истинно ли богаты они? И вот что я заметил у всех без исключения русских. Даже у тех, кто занимает большое положение в обществе. Ощущение своей неполноценности. Бывает, стоят несколько человек рядом — все вроде бы стопроцентные американцы. Седой бобрик волос, одеты с богатой небрежностью, но вот у одного такие грустные глаза… И тоска в них такая… Русский. А американцы как-то сторонятся его. Во всяком случае, когда при этом присутствуют настоящие русские, советские.