Спор об унтере Грише

А чего только они не вытворяют с ним по ночам! Разврат, который в состоянии измыслить только эти тупые лбы, накладывает тяжелый отпечаток на все его существо. И вместе с тем нельзя никого и ничего выдавать, ибо самое страшное будет, если его исключат даже из этой среды и ему придется с позором убраться домой как не сумевшему вынести жестокую, суровую обстановку кадетского корпуса. Ибо трудно поверить тому, что происходит под этими одеялами, во дворах, в закутках чердачных помещений — какой похоти там предаются, каким пыткам подвергают друг друга…

На походной кровати лежит, погруженный в глубокий сон, пожилой, тучный человек. И во сне он видит себя ребенком, маленьким мальчиком в нижней рубашке, — волочащим за собой штаны кадета; и он бежит по лестнице все выше и выше, до того места, где нельзя укрыться, где одни лишь муки и похоть — где не за что ухватиться, где нет перил ни справа, ни слева, и откуда нет возврата назад — где за тобой стоят, хихикая, давно истлевшие товарищи юности и преграждают тебе путь.

Погасшая сигара, зажатая в руке спящего, свисает через край кровати.

Коротко затрещал телефон. Звонок, перемена — послышалось просыпающемуся мальчику. Капитан Аберт, учитель географии, уже не спрашивал его, где лежит София, ибо, поскольку класс решил доконать его, он не смеет уже поднять руку и сказать, что София большой светло-серый, окаймленный красным собор в Константинополе, лежит у Золотого Рога. (Собственно, София лежала в кровати и смеялась, когда дверь открылась и юный Альберт не решался войти.)

Звонок. Перемена. На свете есть и луга, ручьи, в которых можно смыть грязь, тихие заросли в камышах, где можно побыть наконец одному, вдали от той шайки, которой приходится, пока ты слаб, изо всех сил угождать, предоставляя к ее услугам свои знания и способности. И Альберт Шиффенцан лежит на горячем песке, наблюдая игры стрекоз, уносясь мыслями далеко от Лихтерфельде[9]. Каникулы. Его душа ищет смерти — хорошо, если бы его поглотили теплые, ясные, пронизанные солнцем воды Крумме Ланке, бегущие среди высоких холмов, покрытых березами, дубами, тянущимися ввысь зелеными соснами. Но он умеет плавать, он должен заплыть далеко. С берега ему кивают отец и мать, бегут за ним, подбадривают: сильнее взмахи, глубже голову в волны! И, вместо того чтобы умереть, он получает приз за плавание…

В полутемной комнате осторожно приоткрывается дверь. Фельдфебель Матц, на цыпочках, с листом в руках, почтительно крадется к письменному столу и кладет возле лампы копию той самой телеграммы, которую Шиффенцан приказал отправить еще до своего разговора с Лиховым… На телеграмме — пометка об отсылке, подпись дежурного телеграфиста. Матц растроганно смотрит на спящего.

«И такого человека я стану будить! Я еще не выжил из ума. Он работает с восьми утра. Что же, я по-свински разбужу его только для того, чтобы доложить, что метель оборвала все провода по ту сторону Баклы, что с Мервинском нет никакой связи и что раньше, чем завтра утром или даже завтра вечером, монтеры вряд ли найдут поврежденные места? Дай ему поспать, Матц. Мир не обрушится и Германия не пострадает оттого, что он часом позже узнает об этом».

Матц берет из сигарного ящика две большие бразильские сигары, чтобы вознаградить себя за заботливость. Качая головой, бросив последний восторженный взгляд на спящего, он осторожно закрывает за собою дверь. Альберт Шиффенцан, несмотря на глубокий сон, ощущает какую-то перемену. Вот он шевельнулся, повернулся к стене и вновь перенесся в те времена, когда играл с мотками ниток у гладильной доски матери. Мать в белоснежном фартуке, крепкий, чистый запах только что выглаженных рубах, бельевая корзина со скатертями, салфетками…

— Ветер тихо несет большие белые хлопья, налепляя их на черные стекла. Издалека доносятся свистки. Словно изнемогая в борьбе со снегом, кричит где-то вдали паровоз.

Глава третья. Снег

Снежная вьюга над Восточной равниной. Где-то за лесами — центр вращения метели. Вокруг него, словно спицы и обод огромного стеклянного колеса, вихрем проносится над землей рать снежных хлопьев. С визгом и воем падают они на верхушки деревьев, столбы, крыши, на каждый выступ, на широкие, низменные поля, которые жмутся от холода. Сначала мириады хлопьев еще тают, но от их испарений холод усиливается, и через несколько часов над этим талым месивом громоздится твердый, стойкий зимний слой снега. Мир меняет свой облик, становится белым, седым.

Пронзительно завывает и бушует вьюга в лесах между Мервинском и Брест-Литовском.

Снежные хлопья тают в реках, но остаются победителями на суше. В центре этого царства лесов они густо падают на иглистые верхушки деревьев, которые только и ждут того, чтобы одеться в снег. Еще несколько часов — и вьюга отыщет паруса, на которые она сможет ринуться: верхушки сосен. Крепкие, мощные шестидесятилетние сосны превратятся в стонущие мачты. Они будут сопротивляться, гнуться, скрипеть, но все же удержатся на своих корнях.