Сполошный колокол

В трех верстах от Пскова князь Иван Никитич Хованский сделал последний привал. Собрал военный совет. Был князь грузен, толстобрюх. Губы толстые, сдавленные с боков тяжелыми, налезающими на круглый нос щеками. Оттого похож был Иван Никитич на зажиревшего ребенка. Такими-то губами не приказы давать, а в сладком сне причмокивать да присвистывать.

Глядя князю в лицо глазами, полными любви и отваги, встал Воронцов-Вельяминов.

— Князь Иван Никитич, — сказал он, — я мыслю с ходу напасть на деревеньки, окружающие Псков, поджечь их, чтобы выманить идущих на помощь крестьянам стрельцов и горожан. Вторым отрядом ударить на ворота и за спиною псковского воинства ворваться в город.

— Этого делать нельзя! — резко поднялся на ноги Ордин-Нащокин. — Мы пришли под Псков не для того, чтобы разорять свои же земли. Мы пришли для того, чтобы склонить на свою сторону тех, кто пристал к мятежу не своей волей. Таких людей во Пскове большинство. Верю, что вскоре они сами расправятся с бунтовщиками и Псков добром откроет князю ворота.

— Ждать? — закричал Воронцов-Вельяминов. — Нужно так наказать чернь, чтоб она навеки разучилась держать голову прямо!

— Я не могу идти на приступ, — сказал Хованский и стал вздыхать. — У меня две тысячи войска. Две тысячи — не двадцать! Во Пскове одних стрельцов полторы тысячи. У Пскова пушки, а у меня ни одной. У Пскова хлебные запасы, а у меня корма людям — на неделю, лошадям — на три дня.

— Вот потому и надо ударить! — не сдержался Воронцов-Вельяминов.

Хованский в сердцах под ноги себе плюнул:

— Коли мы нападем, от нас пух полетит. А как псковичи разобьют меня, так гиль заново пойдет гулять.

— Надо подождать, — сказал Ордин-Нащокин. — Перекрыть дороги, ведущие в город, и подождать.

Хованский отер вспотевшее лицо платком и, повздыхав, сообщил:

— Я собрал вас не для того, чтобы решать, приступом идти на город или измором его взять. Тут дело за нас решено нашей слабостью. Я собрал вас, псковских дворян, чтоб указали вы мне место хорошее, где стоять можно лагерем долго. Чтоб с того места сбить нас было не просто.

— Лучшего места, чем Снетогорский монастырь, не придумаешь, — сказал Ордин-Нащокин. — На холме стоит. С одной стороны река защитой, с другой — озеро. Стены в монастыре высокие, крепкие.

— Сколько до Пскова верст? — спросил быстро князь.

— Три версты.

— Туда и пойдем! — Иван Никитич проворно вскочил на ноги. — Да смотрите мне, чтоб ни выстрела по городу. Они — пусть палят. Мы — смолчим. Вам говорю, псковские дворяне. Поедете возле меня, а то, я гляжу, прыти вам девать некуда.

Труба пропела сигнал.

Полк Хованского двинулся ко Пскову.

Гаврила Демидов стоял на Гремучей башне. Здесь была самая большая псковская пушка. Ее выстрел — сигнал для всех пушкарей города. Гавриле Демидову доложили:

— Князь Хованский взял без боя Любятинский монастырь. Монахи встретили князя хлебом-солью.

— Ладно, — кивнул Гаврила.

Через четверть часа новый гонец:

— Князь Хованский оставил большой отряд в монастыре, а сам идет мимо Пскова.

— Ладно, — согласился Гаврила.

Третий гонец сообщил:

— Князь Хованский никого не трогает. Деревень не разоряет. Идет мимо Пскова.

— Ладно, — сказал Гаврила. — Я и сам вижу.

Полк Хованского шел противоположным берегом реки Псковы.

— А ну, изготовьтесь! — приказал Гаврила пушкарям.

Пушкари бросились заряжать орудие, а старший пушкарь подошел к Гавриле:

— Далеко!

— Вижу, что далеко. Не ради убийства сей залп. Пусть князь знает, что Псков — не Новгород, а псковичи — не новгородцы.

К Гавриле подбежал с зажженным фитилем Мирон Емельянов. Глаза горят пуще фитиля.

— Палить?

— Пали, Мироша.

Мирон подскочил к пушке, перекрестился, поднес фитиль к полке с порохом и отскочил. Рвануло так, что башня наполнилась гулом, будто в колоколе сидели.

И сразу же рявкнули все пушки Пскова.

Князь Иван Никитич Хованский остановил коня, любуясь пороховыми облаками, слетевшими с башен города.

— Славно! — сказал. Потянул ноздрями воздух и тянул до тех пор, пока ноздри не поймали запах пороха. — Славно! — повторил князь, трогая коня.

Рядом с ним оказался Ордин-Нащокин. Хованский кивнул на городские стены:

— Пообветшала крепость, а все одно — хороша.

Ордин-Нащокин был бледен.

— Какое безумство! — Губы у него дрожали, и князь Хованский понял: от возмущения — не от страха. — Государство только-только начинает приходить в себя. С турками — мир, с поляками — перемирие, со шведами — тоже. И свои. Свои! Под корень режут.

— Так уж и под корень, — усмехнулся Иван Никитич. — Бунт.

Слишком равнодушно сказал это слово князь, Афанасий Лаврентьевич вновь осердился:

— Бунт бунту рознь! Когда северные города шумят — это шум и есть; когда Москва пылает — это нехорошо, а все ж не так нехорошо, как гиль во Пскове. Здесь рубеж. Здесь земля спорная. Всякий сильный правым себя почитает, хватая города и земли.

— М-да, — промычал Хованский; ему не хотелось вести умный разговор, а с этим дворянином о простых вещах не разговоришься.

И, рассердившись на все сразу, князь упрекнул Афанасия Лаврентьевича: