Спокойных не будет

Петр, подойдя, спросил, указав на удалявшегося Ненаглядова:

— Что с ним?

Аркадий пожал плечами.

— Небольшое столкновение характеров, не связанное с процессом производства...

— Ясно. Прошли и через такое.— Петр и Аркадий взглянули друг на друга, засмеялись.— Твои ребята отлично работают, Растворов.

— Знаю. Не дурака валять приехали.— Аркадий взмахнул рукавицей.— Видите того парня, в феске, что трос разматывает? Это Лыков Фер. То есть Фердинанд. Был неповоротливый и жирный, как боров. Однажды явился на работу в веселом расположении духа. Слишком веселом. Преступил черту сухого закона. Пришлось принять соответствующие меры... И глядите: не парень — картинка, куда жир девался! Строен, ловок, красив...

Я глядел на них и думал: как легко и беззастенчиво швыряет судьба людей из одной крайности в другую, сталкивает их и разводит!.. Вот эти двое... Злоба туманила рассудок одного только при упоминании имени другого. Бес когтистый дико метался и выл в душе... Теперь же беседуют мирно, даже дружелюбно... А Виктор Ненаглядов? Знал ли он, что тот когтистый бес найдет вскорости пристанище в его груди?..

Растворов попросил Петра:

— Ты бы придумал какое-нибудь средство, чтобы отогнать толпу «болельщиков» — работать мешают, шагу шагнуть не дают...

— Сам вижу,— ответил Петр.— И уговаривал и грозил, горло сорвал — не помогло. И то надо понять — волнуются люди.

Скрежетали буры, въедаясь в каменную сердцевину монолита, лязгали экскаваторы, шумела вода в проране, и я не слышал, как подошла Женя. Я стоял нагнувшись, закрепляя стержень, и увидел возле валуна ее ноги — ботинки, зеленые брюки.

— Алеша,— сказала она и присела у камня,— нам надо поговорить...— Глаза ее сухо блестели, и было в ней, в ее худенькой фигурке с тонкой и нежной шеей, с хрупкими ключицами, видневшимися в открытый ворот гимнастерки, что-то до боли беспомощное и родное.

— О чем же говорить? Все сказано.

— Мы же муж и жена! — почти крикнула она.— Но если ты считаешь, что говорить не о чем,— твое дело.— Она выпрямилась, повернулась и пошла, огибая каменные глыбы, прямая, строгая.

— Догони,— сказал мне Петр.

— Нет,— ответил я сквозь зубы.

Молодость, сколько же в тебе неоправданной жестокости к близкому человеку!.. От запальчивости, от уязвленного самолюбия, от излишней гордости, от непочатого запаса времени впереди; непокорность — спутница твоя.

Я прикрыл глаза и прошептал самому себе:

— Как ты будешь жалеть об этой минуте! Она никогда уже не повторится...

28

ЖЕНЯ. Студенческие отряды покидали стройку.

Настал последний вечер. Вещи наши уже увезли на станцию. Все было собрано. Остались считанные часы. Я сидела на койке, уронив руки. Год жизни, год терзаний и счастья отлетел прочь, неизгладимо отпечатавшись в памяти. С чем я возвращаюсь домой? Что изменилось в моей судьбе? Ничего. Как было, так и осталось. Неужели мама права? Неужели она знает меня лучше, чем я сама? Наделенная жизненным опытом и проницательностью, она видела дальше, глубже и убежденно предрекала именно такой конец... Надежды на безоблачную совместную жизнь рухнули. Не будет девочки с бантом на волосах, похожим на радар... Придется готовиться к другим мечтам, к другим встречам. Влюбляться в другого, ходить на свидания, с ним связывать свое будущее... Ох!

В палатку вбежала Эльвира, запыхавшаяся, суетливая, встревоженная, всплеснула руками в испуге.

— Ты все еще сидишь! Горюешь? Сколько можно терзать себя? Не ты первая, не ты последняя, миленькая, эдак-то. Благодари бога, что, кроме романтических воспоминаний, у вас ничего не осталось,— ребенок связал бы. Очнись, Женька! — Она встряхнула меня за плечи.

— А если он остался, ребенок?

Эльвира испугалась.

— Иди ты!

Я встала.

— Пойду. Как же уехать, не попрощавшись?

— Смотри, опоздаешь на поезд.

— Нет.— Я вышла из палатки и направилась к общежитию ребят.

29

АЛЁША. Я лежал на койке, один в комнате,— ребята ушли провожать студентов. Я чувствовал себя несчастным, одиноким и уничтоженным, будто упал с большой высоты. Тишина угнетала, накаляя и обостряя мысли. Я думал с тоской: судьба поступает со мной несправедливо, жестоко; отныне радость не коснется моего сердца — я не смогу полюбить другую.

В это время я услышал дребезжащий стук в стекло: за окном, точно видение, возникла Женя.

Окно было заклеено наглухо и не открывалось за лето ни разу,— уборщица не велела:

— Дома вы почти не живете, барак в лесу... А людей всяких много...

И теперь, ломая ногти, я судорожно отдирал, отковыривал пожелтевшую бумагу — страшился, что видение исчезнет. Не выдержав напряжения, рванул на себя раму, с треском лопнули гремучие полоски бумаги, и я распахнул окно.

— Лезь сюда! Скорее! — Я задыхался.

Женя чуть отступила, покачала головой.

— Я уезжаю, Алеша. Пришла проститься.

— Не уезжай! — крикнул я и, перевесившись через подоконник, схватил ее за руки.

Она испуганно вздрогнула. Ей, должно быть, показалось, что я силой не отпущу ее. Отняла руки, одна ладонь легла на горло.

— Не уезжай,— прошептал я.— Прошу тебя! Останься!.. Пожалуйста, Женя!..— Никогда еще я не испытывал такого горячего желания удержать ее.

30