Спокойные поля

— А, так ты про высокость, — разочарован Олег, — высокость это не про нас. — Нет, не про нас, — поддакиваю я. — Да я, друзья, не настаиваю, — бормочет Павел, водя прутиком в бассейне с лебедями из гипса, — напрягши упорные шеи, загребая и взбрыкивая оранжевыми, лапчато-мощными под водой, тянут королевскую лодку с девизом, в серебряных нитях по шелку навеса, влекут всеми преданного — кудри на воротнике камзола, глаза над линией берега и воды, — подло ославленного заговорщиками, не изменили только озерные лебеди, упряжка «рассекающих гладь», — мелет вполголоса Торговецкий. — О чем это ты, — удивляется Блонский. — Так, чепуха, не про нас. — Да знаю я, знаю, что у тебя на уме, а помнишь, царскосельский был лебедь: семьдесят шестистопных хореев про то, как дожил от екатерининского царства до александрова, отъединенно плавал среди новичков, но вдруг взвился, вдохновеньем охваченный, с песнею к небесам и оттуда пал мертвый. — Как забыть, — вздыхает Торговецкий, — истинная монархия, монархия сердца всегда в белых перьях, на воде, на крылах.

Осень отгуляли и зиму, отступает весна. Скоро летние жары, время кира и мглы заволакивающей — смолы раскаленной в бельмастых лопающихся пузырях, смоляного кипения в ржавых кубах на помостах из досок, на кирпичах, палка-мешалка, горелый огрызок, торчит из котла, а мальчишка копченый распаренный черноногий помешивает, мальчишка в отрепьях босой на асфальте, в шлепанцах из кирзы. Летние близятся государственной милостью отпуска. Отчитал математику лодырям Блонский в слободе за мостом. Отдел партархива, свод ячеечных протоколов о заседаньях бурильных бригад разобрал Торговецкий. Я нерадиво переполз на пятый курс. Мы с Павлом остаемся в городе, нюхать смоляные пары, артериями переулков и шелухою заплеванных спусков текущие к Ольгинской, к побережью, к бульвару, рассасываясь в соли морской, в резиновом пыхе метро. Варом кира, шипящею льющейся лавой зальют в скудных улочках трещины крыш, будут лить из ведра на веревке, оплескивать кровли халуп, калек о полутора этажах с ящиком птичьим балкона, откуда к шашлычным дымкам во дворе свешиваются вечерами пузатые, голые, курчавою шерстью поросшие, в сатиновых трусах, через перила куря.

Олег носат, долговяз, плохо выбрит. Ведомый Татулей, держащей девочку, маленькую, гундосящую, не по жаркой погоде одетую, как если бы уже прибыли в северный порт назначенья, грузит два чемодана с баулом в багажник автобуса, проспект Полновластия, — аэропорт. Aero Puerte, прибавляет он по-испански, на языке, вчуже дивном по звуку и неуступчивом в изучении — доставал иногда из кармана грамматику, но продвинулся недалеко: Олег и упорство — о, не смешите, упорен в отлынивании, как сам себя аттестует. Все тонет в дымке, плывет и колеблется над костром. Накрапленный пейзаж дает обвитую плющом руину в контурной карте муздрамы. Татуля взволнованна, под каким углом к чемоданам встанет баул, их же к чертовой бабушке растрясет-опрокинет, ничего нельзя поручить. Девочка в байковой на завязках кофтенке и бумазейных рейтузах хнычет, сучит ножками, выгибается. Лижет кулак, водя кулачишком по сморщенной, протекающей мордочке. Анна, прекрати сейчас же канючить, из дому выехать не успели. Бесконечно усталая: усталость это ее состояние, Татуля и есть утомление — еле удерживает неугомонную на руках, а Блонский ползает, ползает на карачках в багажном отсеке «Икаруса», ты долго будешь возиться, шофер одного тебя ждет. Это первый совместный их отпуск, вылет семьею в профилакторий здоровья на Клязьму, на воды в баден-баден, восклицает Олег. Татуля видеть не может нас с Павлом, крадущих, как два алкоголика третьего, ее непутевого мужа, но что-то в последнее время притихла, не гонит. При всей размашистости притерпелась, поникла — или мы с ней сроднились, против воли ее вошли в ее жизнь. Неизбежное зло, без которого неуютно, чего-то недостает.