Спокойные поля

Всюду в поэме разлит блеклый свет и раскиданы знаки. Усвоив толкование, получишь мудрость. Смятенье тем более горькое подстерегло Павла вскоре спустя, когда, в бессчетный раз листая том, наткнулся на незнакомый отрывок о спокойных полях. Как же так, теряется он, а текст неумолимо свидетельствует. Серые, в цвет дождевой пелены, на границе двух сновидений, одно из которых весьма приблизительно именуется явью, они обещают блаженство, но как трудно снискать его и как трудно в нем задержаться, плывя за ресницами, между снами, еще не уснув. В утлой, хлебнувшей ила и воды, предательски своенравной ладье. Сгорбившись, читает страницу, сейчас отпустит амнезия, он опознает в отрывке старого друга. Тщетно, встречен впервые фрагмент, а это центр, осевой стержень поэмы; избегал его годы и годы. Недобрый знак, бормочет Павел, час тоже недобрый. Выучи, Паша, латынь и прочтешь наконец свою книгу, посмеивается Олег. Ты не понимаешь, Олег, говорит Торговецкий, эта книга нужна мне по-русски.

Ударенный электричеством, через двадцать лет и три жизни, я свиделся с Павлом под занавес дневниковых записок изменника. Грезя о тихом потоке, держащем пловца на поверхности, он обращается к серому полусумраку елисейских полей у Вергилия, к замедленности в успокоении, к спасительной дреме сквозь бодрствование. Наделенная душою река отнесет его в поле, поле примет его. У каждой реки есть душа, надорванный человек, он не забыл Юлиана, который брал обеими ладонями из раны кровь и бросал ее к солнцу — насыться. Бесстебельные, блеклые, как само поле, цветы послужат постелью усталости, той невесомой, опустошенной усталости, что наступит с воцарением мира. Сначала не удалось, это часто бывает, опыт воспитывается попытками, так что не надо стыдиться; по наущенью консьержки полиция вышибла дверь и свезла неостывший труп в госпиталь, там воскресили под капельницей, а набрякшую от бурых пятен простынь он полгода, пока не собрался опять, хранил в шкафу как реликвию. В августе, незадолго до оставления города на улице пели солдаты, шестеро, хоровая германская раса, загорелые в гимнастерках линялых ребята, у крайнего слева очки, оттопырены уши, но такая же, что и у других пятерых, несокрушимость в глазах. Славная песня, погибнем, а не сдадимся — мужчины. Он возвращался как раз из борделя, было намерение и передумал, заглянул в открытую дверь, завешенную перетянутым в талии красным шелком (песочные часы, висячая дама-оса). Перекинулся фразами с девушкой на крыльце, в платье, отворяющем грудь до середины ложбинки, распаренную, благодатно пышущую августом грудь, с коричневатою родинкой выше соска, но в паху не воспряло, плоть уклонялась касаний, откланялся. Прикосновенье избыточно, просто хотел посмотреть, сейчас нужно другое. Табак, нагретый камень переулков, бульварчик со сросшейся кроной платанов, песня немецких солдат. Акация, запах краски и жареной рыбы с лимоном, пыль мостовой, прибитая сильным, веселым напором из шланга, капли на листьях. Лифт, лязгнув дверью, поднял на десятый этаж, полбутылки шампанского и неописанное, смутное по ощущениям забытье в бурых пятнах, но полиция высадила дерево и замок. Это проба, пролог, больше не промахнется, и тут, отлистав, я ожегся о полусумрак полей, и рядом был Павел, сутулый, еще поседевший, укоризненно немигающий.

Бульвар чист и проветрен, будто до грехопадения. Восковые лебеди пьют воду бассейна, у старика в персидском саду вода была при любой погоде подсиненная. Где этот сад, не на Святой ли земле, в списке потерь, высеченном на камнях мавзолея. Дремлет рощица по бокам и в тылу кинотеатра «Адрианополь» с летней эстрадой «Эдирне», по осени пустой, одичалой, забирающей в теплое время лилипутов, чечеточников, куплетистов, конкурсантов народного саза и кеманчи; курильщики сойдутся под вечер, сушат об эту пору траву. Кипарисами огражденный квадрат, укрытие от жары и ненастья, охраняет блицеров. Исхудалый с желтой кожею чемпион этих кущей — почему он не лечится, мне ли сегодня не знать, что есть сия желтизна и сия худоба, не потому ли, что поздно, запущено, прозевал, проворонил, как никогда не зевал, никогда не воронил фигуры, некуда торопиться, вся спешка в шахматах пятой минуты, где наипаче недопустима — плетет паутину, подбирается гипнотически к королю. Стремителен даже для блица, вдвое быстрее любого, а рука словно в медленной съемке над доской и часами, так изящны движения мысли. Далеко в море вторгается эстакада. В конце свайной дороги кафе на столбах. Ноябрьский ветер треплет нас в хвост и в гриву, по-братски. Раскрасневшись, взбодренные, жизнь удалась, балаганною троицей: длинный Олег, я какого-то росту, нахохленный маленький Павел — не спеша водворяемся в пятиугольник-стекляшку, пентагон на арго завсегдатаев, сделавших из потехи обузу. Модное, прости господи, заведение. Волны взрыхлены ветром, тусклая тяжесть разбивается вдребезги об опоры, обрызгивая плохо промытые стекла.