Списанные

— Ой, ну ты нудный, — сказала она. — Ты нудный жутко. Как тебя Хабеныч терпит, я вообще не пойму.

— Ну и сиди, — обозлился Свиридов и пошел к воротам.

— Ладно, — она вскочила и догнала его. — Поехали. Будешь по дороге рассказывать про Хабеныча.

4

Но рассказывать про Хабеныча он не стал. Сгущался красно-синий ветреный вечер. По всему окоему вольготно разлеглись сиреневые облака. За лесом начиналась тоскливая звенящая даль, через дальнее поле шагали вышки ЛЭП, пахло нагретой травой — вокруг было все, что Свиридов давно запретил себе видеть. Он не мог этого выразить, а в невыразимом виде все это было слишком грустно, потому что обманывало, говорило о том, чего нет. Вся красота мира прикрывала в лучшем случае пустоту, в худшем — зловонную пасть, и отсюда была невыносимая детская тоска, с которой он смотрел на зеленые летние закаты, сырые леса, вечерние спальные районы. Он смотрел, а все это его пожирало и никаких других целей не имело. Но сейчас он был пьян и не видел изнанки всего, а видел только дивную просторную тоску, красный восток и синий запад, и след самолета через все небо, медленно расплывавшийся в широкую розовую колею. Надо было ловить момент — он знал, что скоро наступит безразличие, а сейчас можно было кое-что сформулировать.

— Это все-таки не Кафка, — говорил Свиридов, не особенно заботясь о том, слушает ли Марина. — Особый жанр, чисто местный. Научились уютно существовать внутри Кафки, вот в чем дело. Все пытаются понять, а ведь очень просто. Вся так называемая особость заключается в уютном существовании внутри того, в чем жить нельзя. Человек этого вынести не может, но особый отдельный тип может — и счастлив. Им спустили список, вырвали из жизни, выставили на позор, подвергли непонятной репрессии неизвестно за что. Им — Божия роса. Они поехали на дачу, нажарили шашлыков, ужасно счастливы. Это как, знаешь, бывают выезды инвалидов на природу. Я читал. Их ничто не объединяет, кроме того, что больны. Ходить в походы с нормальными людьми они не могут, им тяжело, они отстают, задыхаются, с чужими стыдно. А тут все свои, крестовый поход инвалидов, тоже наверняка с гитарой, сидят у костра, едят инвалидный шашлык, поют инвалидные песни. Умение сделать жизнь из всего, вот так бы я сформулировал. Всякое сообщество структурируется как лагерь, и во всяком лагере уют. Нарастает субкультура, фольклор… Если б это было где напечатать, я бы написал. Вот ноу-хау, двухступенчатое! — Он даже остановился, так ему понравилась эта конструкция. — Сначала делаем невыносимым, потом выносимым. Сперва научиться из всего делать барак, потом этот барак обустраивать, вешать занавесочки, поливать цветочки. Песня была — мы рождены, чтоб Кафку сделать былью; нет, мы рождены, чтоб Кафку сделать дачным поселочком, цветочком, палисадничком. И все наши песенки, все наши ремесла — роспись стен в бараке, плетение из колючей проволоки…

— Это точно, — сказала Марина, как если бы все понимала, хотя не понимала ничего. — Вот у меня тетка в Таганроге, у нее первый муж. Алексей. Водитель. Он пил, но выпиливал, а второй не пил, но и не выпиливал…

Такие люди, как Марина, всегда рассказывали исключительно о своей родне — то ли потому, что их мир ограничивался ближним кругом, то ли потому, что эта родня была так огромна и разнообразна (простые люди учитывают всю родню, вплоть до самой дальней, ибо дальше базовых идентификаций не идут), что в самом деле могла заменить собою мир: все, что может случиться, уже случилось с теткой Настей, шурином Юрой и деверем Колей. Свиридов не слушал историю про тетку в Таганроге, он восхищался собственной формулой про способность сначала построить ад, а потом сделать его уютным, привязать к себе кучей сентиментальных обстоятельств, чтоб и переезжать жалко. Он еще не знал за Мариной удивительной способности рассказывать истории со сдвигом — не к случаю, а под углом к случаю, так что слушатель, взявшийся проследить ее прихотливую логику, понял бы что-то необыкновенное, но такого слушателя, как назло, не находилось, и у Марины была репутация блаженной, хотя она всего-то мыслила ходом коня. Правда, Свиридов уже вошел^в такое состояние, в котором развитие собственной мысли интересней любого резонанса с чужой.

— Дурной прием, — говорил он, не особенно заботясь, слушает Марина или нет. На вечерней автобусной остановке, кроме них, сидели две старухи с корзинами грибов да печальный длинноволосый старик с прозрачными глазами Божьего странника. За шоссе растекался закат, и земля под ногами вздрагивала от тяжелых фур, грохотавших в сторону Москвы. — Двойка по профессии. Замкнутое сообщество. Не умеем выстраивать нормальный линейный сюжет — собираем компанию в замкнутом пространстве, искусственная невротизация, истерика. Захват заложников или двенадцать разгневанных идиотов.

— «Теремок», — подсказала Марина.