Спич

Когда гости расходились, тетка мыла посуду на кухне, заставляла Женечку помогать, будто он был девочка, вытирать блюдца полотенцем – приучала к труду. И вот, перемывая чашки, тетка убежденно говорила про недавних гостей, какие это честные, добрые, бесстрашные люди. Соль земли, повторяла она по многу раз, и Женечка уже знал, откуда это выражение и кому принадлежит. Однажды в комнате бабушки за томом Цветов Зла в переводе Эллиса книгоиздательства Заратустра с двумя предисловиями, Теофиля Готье и Валерия Брюсова, Женечка нашел спрятанную книгу в темной обложке с едва заметной, стершейся в углублениях вдавленного креста позолотой. Бабка увидела Библию уже раскрытой на коленях внука, отбирать не стала, только обронила: «Почитаешь и поставь на место».

9

Женечка ждал субботы каждую неделю, потому что ему очень нравилась эта самая соль земли, а бесконечные разговоры гостей сливались для него в музыку, иногда грустную, иногда возбуждающую, и хотелось самому взрослеть и самому говорить, говорить. Подчас он рассуждал сам с собой, как бы возражая кому-то. Чаще всего таким образом он говорил с Тошей, который и ему, как и тетке, нравился больше других.

Жизнь эта пресеклась с арестом священника Карасикова. В квартиру пришли трое, один стоял в коридоре, двое других вывели священника из комнаты, стали обыскивать его чулан. Женечку тотчас спрятали к бабке, потому что тетку позвали быть на обыске понятой. Скорее всего, обыскивавшие ничего интересного для себя не нашли, очень огорчились, говорила потом тетка с издевкой. И священник исчез из квартиры, а на его запертой комнате появилась какая-то висюлька из сугруча на тоненькой волосяной веревочке.

В первое же после ареста воскресенье Женечка с теткой поехали на Тишинский рынок – покупать священнику Карасикову валенки. Лагерь-то ему не дадут, не звери же, вслух размышляла тетка, а в ссылке как без валенок? Они нашли хорошие, крепко подшитые, большие. Через полгода наступили дни судебных слушаний. Заседания длились чуть не неделю, и всякий день тетка брала на службе отгулы, чтобы быть у здания суда. Несмотря на то что внутрь суда никого не пускали, процесс был закрытым, по радио Свобода сквозь завывания глушилок по вечерам слушали отчеты о ходе дела, и выходило, что священник Карасиков раскаялся, просил не применять к нему строгих кар, поскольку он заблуждался. Вот видишь, Ася, я говорила, он слабый, качала головой бабушка. На этой почве у них с теткой чуть не каждое утро бывали споры. Не ходи, просила бабушка, готовая заплакать, я старая, он все равно сломался, ты о мальчике подумай.

– Как ты не понимаешь, мама, я должна, должна. Что ж, спрятаться, это уж совсем не порядочно. Да и не по-божески, – жестко резала тетка. – Батюшка сам выбрал свою Голгофу, это правда, но разве мы не были рядом с ним. А слабый, что ж, люди слабы. И кто знает, как я бы себя повела на его месте.

– Не говори так, бога ради, не говори. Я понимаю, я все понимаю, – и глаза бабушки действительно увлажнялись, – у этого Карасикова никого нет. Целибат, видишь ли… Вот только Женечку жалко…

– Только слез не хватает, мама. А мальчик уж не маленький…

– Да как же, Ася, ему двенадцать лет…

Женечка с ужасом понимал: речь у взрослых идет о том, что с теткой могут сделать то же, что и с бедным Карасиковым. И тогда, понимал он, они с бабушкой не выживут. То есть умрут. Но умирать он совсем не хотел. И еще он понимал, что не по-божески в устах тетки значит – не по-христиански. И он представлял священника Карасикова, который в синем тренировочном костюме несет свой крест, два крепко сбитых тяжелых бревна, ковыляя под гул насмешек толпы.

Пока шло следствие, тетка раз в неделю собирала передачу для священника, там была дефицитная жесткая колбаса, которая изредка появлялась в Елисеевском и которую так любил сосать Женечка – любил за дивный копченый вкус дыма. Но доставалась она ему лишь по праздникам, чаще они позволить себе такую роскошь не могли. И еще какие-то вкусные вещи любовно укладывала тетка в небольшой фанерный ящик, банки со сгущенным кофе с молоком, из которого, если сварить прямо в банке, получалось дивное лакомство, ванильные сухари вперемежку с теплыми носками, приговаривая «все равно жандармы все свалят в кучу, хорошо, если пропустят». И уезжала в Лефортово. К слову, кое-что действительно не пропускали, и тогда эти вкусные вещи возвращались и попадали к ним на стол. Не пропустили и валенки.