Спящий в песках

– Я повиновался фараону при жизни и точно так же буду послушен его посмертной воле. Однако... – Он помедлил и пристально взглянул в глаза верховному жрецу. – Однако я хотел бы знать, действительно ли фараона Тутмоса более нет среди живых.

Впервые за этот вечер бесстрастное дотоле лицо верховного жреца слегка оживилось и на нем появилось выражение любопытства.

– О мудрейший, – молвил он, – коль скоро существуют тайны, сокрытые от всех, кроме высших из прошедших посвящение служителей нашего храма, пристало ли мне делиться ими с тобой, чужеземцем, не признающим наших обычаев и не чтящим наших богов?

Он умолк, и Иосиф – если то ему не почудилось – вновь увидел в его глазах бесконечное одиночество.

– Не проявляй излишнего любопытства, – изрек жрец, легонько коснувшись груди советника своим посохом. – Поверь мне, есть тайны, с которыми тебе лучше не соприкасаться никогда. Это в твоих же интересах.

С этими словами он поклонился, повернулся и покинул комнату. Иосиф за ним не последовал, но позднее, когда дети его уже спали, извлек переданный ему тайком царем Тутмосом папирус и погрузился в чтение. Чем дольше читал он, тем явственнее проступали на его лице смятение и тревога.

Закончив чтение, он подошел к своей спящей дочурке Тии и несколько минут смотрел на ее крохотное тельце, а потом вышел на балкон и, спрятав папирус под плащ, устремил взгляд на далекие западные холмы. Туда, где в окруженной скалами долине находились гробницы усопших царей Египта.

Через семьдесят дней после смерти Тутмоса Иосиф с того же самого балкона наблюдал, как набальзамированное, завернутое в пелены и положенное в золотой гроб тело недавнего владыки Египта вынесли из дворца на плечах служителей Амона. Сам он к погребальной процессии не присоединился и лишь проводил взглядом извилистую линию факелов, тянувшуюся в ночи к долине за западным кряжем, где покойного царя дожидалась гробница, вырубленная в скальной породе.

Лишь когда совсем стемнело, Иосиф наконец отвернулся и медленно побрел в свою комнату. Подойдя к постели дочери, он взял ее на руки и долго стоял в молчании, любуясь красотою ее лица и размышляя о чем-то ведомом лишь ему одному.

* * *

Но тут Гарун заметил приближение утра и, как уже повелось, прервал свой рассказ.

– О повелитель правоверных, – сказал он халифу, – если ты вернешься сюда перед закатом, я поведаю тебе о судьбе Тии, дочери Иосифа.

Халиф сделал так, как его просили, и вечером вновь явился в мечеть и поднялся на минарет.

И Гарун аль-Вакиль сказал...

* * *

По воле царя Тутмоса малютку Тии воспитывали как девочку из царствующего дома, поэтому она росла на женской половине дворца, в роскоши покоев и великолепии цветущих садов. Воистину, она была прекраснейшим из цветков в садах фараона, а поскольку вдобавок являлась еще и младшей из живших во дворце детей, ей не составило труда стать любимицей нянек и служанок. Тии восхищались больше, чем царевнами, о чем не раз говорил ей сам фараон Аменхотеп. Сестер своих царь не жаловал, а если и обращал на них внимание, то разве только, чтобы дернуть за косички. Но Тии и без фараона знала, что пользуется всеобщей любовью. А отец – так тот просто души в ней не чаял. Правда, он был скуп на слова, но, когда обнимал дочь и подолгу молча смотрел на нее восхищенным взглядом, слов и не требовалось. Он часто рассказывал ей о матери, а как-то раз, посадив на плечи, отнес за пределы дворца, к окруженному деревьями озерцу, где любила прогуливаться Туа. По мере того как Тии подрастала, он все чаще забирал ее с женской половины дворца, чтобы побродить по полям и полюбоваться плавающими по водной глади уточками или порхающими на фоне ясного синего неба белоснежными голубями. Для Тии такие прогулки, пусть редкие и недолгие, стали любимым времяпровождением Она, подобно отцу и матери, которую знала лишь по рассказам, научилась любить это озеро, птиц и вид вырисовывавшихся на западе холмов.