Спящий мореплаватель

Кроме фамильного дома в Нью-Йорке у нее была квартира в Париже рядом с кафе «Два маго» на Сен-Жермен-де-Пре и еще одна в Милане, недалеко от пинакотеки Брера. Именно там, в Милане, в комнате, полной цветов, ее нашли обнаженной и мертвой, захлебнувшейся собственной рвотой, за семнадцать лет до того, как точно при таких же обстоятельствах погибнет Лупе Велес[96].

СНОВА СТРАХ

Она проверила по трем или четырем словарям, имеющимся в доме, и все они определяют слово «страх» как «внутреннее состояние, обусловленное грозящим реальным или предполагаемым бедствием».

Валерия думает: «А что, если это «или» не в силах указать, как сказано все в том же словаре, на «перечисление или противопоставление»? Что, если кто-то, человек или персонаж, не важно (она сама, например, иногда чувствует себя человеком, а иногда персонажем), ощущает, что угроза реальна и в то же время предполагаема?»

Валерия знает также, что она не единственная жертва страха, и знает, что страхи бывают и похуже. В этом у нее нет сомнений. Многие люди испытывали вполне определенный, осязаемый страх. Она думает о евреях в концентрационных лагерях, из романов, которые она недавно читала. Или о страхе, который испытывал Вьетнам всего несколько месяцев назад (а может, испытывает до сих пор). Она знает, что кому-то пришлось испытать нечто более страшное, то, что называется ужасом.

Ей знаком только ее небольшой страх, который бродит вокруг нее, как инстинкт. Неосязаемое ощущение, которое она пытается отпугнуть песней «Procol Harum», потому что эта песня и странный голос солиста делают ее счастливой.

Она не знает, что значит «жизнь в опасности».

Но она знает, что какой-то страх она все же испытала и что пропорционально его количеству, много его было или мало, она, конечно, должна будет написать и о нем.

Поэтому тридцать лет спустя Валерия будет смотреть на снег из уютной и теплой квартирки в Верхнем Вест-Сайде в Нью-Йорке, на берегу Гудзона, и вспомнит о своем маленьком страхе.

Вряд ли она сможет вспомнить тот момент, когда страх появился в ее жизни. Страх похож на кубинские закаты: невозможно зафиксировать то конкретное мгновение, когда опускается ночь. Валерия знает, как трудно, если не сказать невозможно, родиться на Кубе в такой решающий год, как 1959-й, и не привыкнуть жить со страхом.

Она скажет и напишет: в детстве ее маленький ужас просыпался с приходом чего-то или кого-то. Например, всегда внезапным, ночи. И дня. И еще более конкретным приходом любого незнакомца. Закат, рассвет, люди — вот три оси ее страха. Все вращалось вокруг этих трех страхов.

Наступала ночь, и дом замирал в тишине, наполнявшей его голосами, криками, тенями, птичьим щебетом и музыкой орегонских лесов, как утверждал дед.

Наступление ночи означало для нее нечто парадоксальное, когда одиночество и безмолвие оборачивались присутствием и шумом.

Угасали последние лучи заката на берегу, на горизонте исчезали последние отсветы дня. Море отступало, смешивалось с темнотой. Ночь по-хозяйски проникала в окна, открытые ветру. Заходила каким-то образом в закрытые двери. Сначала она присваивала себе голоса, которые в комнате дяди Мино без устали тянули свои блюзовые баллады на английском языке.

Затем ночь завладевала тишиной и испуганной возней вьюрков.

Бабушка Андреа зажигала пыльные электрические лампочки и старые масляные лампы с грязными стеклами на высоких покривившихся потолочных балках, отчего дом превращался в незнакомое и зловещее место.

Удаленность и уединенность пляжа ночью делались очевидней.

Ночь опускалась плотными облаками, и Валерии казалось, что небо хочет соединиться с землей, и что они соединяются, и что везде, на каждой поверхности, в каждом углу оседает что-то вроде тумана. Моря не было видно. Его было слышно. Шум волн доносился издалека.

И тогда слышался плеск весел, гребков и кто-нибудь говорил:

— Это они, потерпевшие кораблекрушение.

Они возвращались. Те, кто попытался достичь Севера, Большой земли, но не сумел.

— Они даже мертвые не сдаются.

— Они никогда не сдаются.

— Им нужна только передышка, чтобы наутро, бог даст, снова попытать счастья…

На рассвете, когда дом просыпался, испуская дым от тлеющих углей и запах кофе, снова слышался плеск весел, гребков.

И персонажи этой книги вздыхали и разводили руками.

Как только небо светлело, Валерия понапрасну шла на берег.

Как всегда, она находила на пляже только водоросли и дохлую рыбу, выброшенную приливом.

КВАРТИРА НА УЛИЦЕ РЕЙНА

Среди многочисленных секретов дяди Оливеро был один, относящийся к событиям нескольких лет давности, который было бы несправедливо оставить за рамками этого рассказа.

Это произошло в Гаване, в жаркую, как и полагается, ночь начала июня.

В тех редких случаях, когда театральная труппа тети Элисы уезжала на гастроли, чтобы ее маленькая квартирка не стояла пустой на радость ворам, которых в Гаване становилось с каждым днем все больше, Оливеро переезжал в дом на улице Рейна, рядом с бывшим универмагом «Ультра», прямо напротив кинотеатра, называвшегося так же, как улица.