— Не волнуйся, я тебе его дарю, его сделал Мачито. Он сделает другого, так что не волнуйся, он обожает вырезать из дерева. Он твой, носи этого Христа с собой, куда бы ни пошла, пусть он будет с тобой всегда, ты это заслужила.
Мария де Мегара пытается поблагодарить. Женщина снова не дает ей этого сделать:
— Твоя дочь отдыхает. Почему бы и тебе не отдохнуть?
Она отводит ее в маленькую комнатку без окон, на полу постелены одеяла.
— Здесь рядом есть ручей? Мне нужно обмыться, я вся в земле, хуже трупа.
Сатурнина не смотрит на нее, вид у нее озабоченный, и ее крошечные руки уже не порхают, а соединены на животе.
— Спи, родная, будет у тебя время искупаться, здесь есть ручей, и он не пересохнет, пока ты будешь спать, поспи как следует.
Негритянка послушно ложится на одеяла. Как только голова ее касается подушки, глаза закрываются сами. Ей сразу снится сон. Во сне ее тело поднимается над землей, парит над домом и лесом и улетает к морю. Мария де Мегара, никогда не видевшая моря, сейчас отчетливо видит его прямо перед собой. И что любопытно, она ничуть не удивлена, что видит его и что летит над ним, как облако. Больше ей ничего не снится. А если снится, то она не знает, и никогда не узнает, что именно.
Сколько времени она спала? Если бы ее об этом спросили, она ответила бы: «Я спала несколько лет».
В комнате нет окон, поэтому в ней темно. Солнце просачивается в щели между пальмовыми досками и рисует разновеликие линии на сером полу, это уже слабое солнце, которое вот-вот начнет опускаться в той стороне, где, говорят, находится Ольгин[94]. Это солнце нерешительно освещает цветные лоскуты, которые украшают потолок.
Мария де Мегара слышит голоса, доносящиеся из большой комнаты. Это не разговор.
Это больше похоже на молитву или церковное песнопение. Она приподнимается, стараясь не шуметь. Осторожно отодвигает занавеску.
На утоптанном полу, на груде одеял, лежит Коломба Бесана, подле нее рассыпаны цветы белой череды и ветки мелии, горят две свечи и бродят пять или шесть цесарок. Рядом с младенцем на коленях стоят Сатурнина, двое ее сыновей и еще один маленький человечек, которого Мария де Мегара не видела раньше, но предполагает, что это Мачито. Негритянка уже не скрывает своего присутствия. Она открывает рот, но не кричит. Она идет в центр комнаты и становится на колени. Пальцами тушит свечи.
— Твоя дочь отдыхает, — говорит Сатурнина.
— С ангелами, — добавляют ее дети, похожие на стариков.
Третий крошечный старик, должно быть Мачито, торжественно кивает, вскакивает с колен и прогоняет цесарок.
ПОЯВЛЕНИЕ МАМИНЫ
Конечно же это был Мино. Только он мог обнаружить Марию де Мегару. Мино так никогда и не узнал, кто она, вернее, кем она была раньше, откуда пришла и каково ее настоящее имя.
Без ребенка, без мачете, только с безруким Христом, увязанным в юбку, негритянка шла много дней и ночей сама не зная куда, не будучи даже уверенной в том, что есть какое-то место, в которое она могла бы прийти, и нисколько не заботясь об этом.
Мино тогда был здоровым двадцатилетним малым, мускулистым и жизнерадостным. Он сопровождал доктора Рифи на комфортном шлюпе в плавании вдоль северных островов Камагуэя по проливу, известному как Старый Багамский канал. Он разглядел молодую негритянку на пляже, названия которого тоже никто никогда так и не узнал. Сидящая на скалах негритянка казалась тем, чем она в некотором смысле и была, — потерпевшей кораблекрушение. Она смотрела на горизонт, как будто оттуда могло прийти долгожданное спасение.
Оттуда оно и пришло, потому что Мино увидел неясные очертания фигуры на скалах и позвал мистера. Они бросили якорь как можно ближе к берегу. Юноша подплыл к пляжу на шлюпке и подошел к девушке, которая смотрела вдаль невидящим взглядом. Чтобы обнаружить, что негритянка красива, нужно было иметь большое воображение: она была истощена, и ее лицо имело то выражение, одновременно отсутствующее и безумное, которое всегда бывает от голода и от незнания, как его утолить.
Когда негритянка увидела Мино, она сделала Два движения: сначала умоляюще протянула к нему руки, потом отдернула их и закрыла лицо, отпрянув назад, готовая защищаться, как животное, привыкшее к дурному обращению.