Спящие от печати

− Пускай! Зато не обидели здесь никого. Сядь, сказала! − толкнула она Бухмина к венскому гнутому стулу. − Сядь и сиди!.. Нет, эти горцы − они не плохие у нас, Федя. Хорошие! Даже очень хорошие! Не как в соседней артели... Отдай мне ножик, сказала! Я сама с ним хожу. В кармане ношу. Без него − никуда... Кому сказала?! Да что ж за наказанье-то такое...

+ + +

Бросив нож на стол, Бухмин долго ходил по дому без дела, пока не увидел на комоде старый плюшевый кисет − лиловый, затянутый шёлковою верёвкой с тускло-малиновой плоской кистью.

− Я это для тебя вытащила! − встрепенулась тётка, обрадовалась. − Из сундука. Нашла! Там самосад остался... С этим кисетом твой отец в Карпатах воевал. «Георгия» получил − и курить бросил... Мы в сундуке этот кисет держали, от моли... Вот, вытащила: вдруг покурить ты захочешь, а папироски у тебя кончатся фронтовые...

Никак не отвечая тётке, Бухмин отыскал обрывок газеты и, глянув мельком на статью, − «...завершившим разгром кенигсбергской группы немецких войск и овладевшим городом и крепостью...», стал сворачивать «козью ножку». Табачная пыль времён первой мировой была ничем не отличима от сенной трухи. Но Бухмин курил, разглядывая синие волны дыма, под тихие тёткины причитания:

− ...Уезжай, Феденька. Сцепитесь вы. Рано или поздно. А помочь тебе будет некому. В одиночку никого ты не одолеешь... На коленки перед тобой встану: уезжай только. Неужто детей моих ты не пожалеешь? Говорю же: узнают про тебя, вырежут всех. И дом сожгут!.. Их здесь тьма тьмущая, а наших, видишь, не осталось. Полегли наши, Федя... Понимать надо... Ох, и что это за жизнь: всё-то мы побеждаем да побеждаем! А наше, последнее, из рук всё уходит и уходит... В дым! Улетает, Федя, всё.

Бухмин вдавил цигарку в чайное блюдце.

− Думал, споёшь ты мне, − прокашлялся он. − Так спеть с тобой хотелось! «По пути села родного...» Помнишь?

Тётка покачала головой:

− Когда это было? − и махнула рукою.

Бухмин затянул всё же:

− По пути села родного... колокольчик прозвенел... Тут промчался вор-бродяга, бездомовый человек... Ты куда, куда бродяга, − прокашлялся он снова для чистоты голоса. − Ты куда скоро спешишь? Тебя брат родной не встретит... и за ручку не возьмёт...

Пристально посмотрела на него тётка, сказала отчуждённо:

− Всей семьёй пели − хорошо! На три голоса. А сейчас − чего уж...

+ + +

Вина в бутылке уже не было. Только две полные рюмки стояли на столе. И тётка, и Бухмин сидели теперь недвижно, не нарушая домашней глубокой тишины.

− Другая ты стала, − проговорил, наконец, он. − Лицо у тебя... резкое очень. Как из скалы ты выточенная, из тёмной. Обветрило тебя... Другая, а всё равно − красивая.

Тётка Родина поправила косынку с досадой.

− Это значения не имеет, − сухо сказала она и нахмурилась. − Больше не имеет. Павел погиб.

− Заглядываются? Эти? − уводил глаза в сторону Бухмин. − Донимают?

− Я без ножа в кармане не хожу, − повторила тётка равнодушно. − Они тоже не дураки.

И снова стало тихо в доме. С увеличенной серой фотографии над комодом смело глядели на Бухмина бородатый весёлый отец и дородная матушка. А пропечатанное понизу замысловатое тиснение − «Семипалатинская губерния Российской империи» − на переснятом снимке вышло тускло.

Бухмин с полной рюмкою в руке подошёл к фотографической бумаге.

− Вернулся я, − сказал он отцу негромко.

И матери сказал:

− Вот. Приехал.

Она же − с открытым спокойным взглядом и с высокой причёской своею, чуть улыбалась ему из прошлого, словно издалёка − из серого тумана.

− Дождались они тебя, − проговорила тётка уважительно и деловито. − Свиделись все. Теперь поторопись... Фёдор, слышишь? А то стемнеет.

И добавила вдруг она голосом, дрогнувшим от укора:

− Ну, дезертиров − ладно, а беременных бабёнок зачем ты выселял? А, Федя?

Крякнув, промолчал Бухмин, вернулся за стол, потирая плечо.

− И этих, истинно православных, пригнали, − тихо, словно во сне, говорила тётка. − Одна не разродилась, другая мёртвенького скинула, он человек был... А что в дороге, тесной, голодной, с тяжёлыми бабёнками ихними творилось, которые на сносях-то были?.. Федь? Зачем?

Стукнул по столу Бухмин, побагровел до злой слезы.

− А что ещё дезертирам было делать, как не баб в войну брюхатить?! − прикрикнул он. − Что?

И осеклась тётка. А Бухмин продолжал с тою же сумрачной злостью:

− ...Наш мужик в огонь шёл и в падаль гниющую превращался. В прах! В назём... Когда эти − размноженьем своим занимались... Может, наши жизни дешевле ихних были?! А?

Теперь уже только молчала тётка, склонив голову к плечу.

− У идущего на смерть тыл должен быть надёжный, − устав, договаривал Бухмин. − Пули в спину солдату не нужны, ему других пуль хватало... А брюхатить жён этим умникам и тут хорошо, только... только чтоб от фронта они были подальше, те, кому отчизна − не мать... Неудобный здесь, конечно, для их семей инкубатор, да ведь ты-то − всю жизнь тут? В этих местах?.. Ты − с похоронкой здесь живёшь, их бабы − с мужьями. Такая вот разница получилась.