Спящие от печати

И только жалела разведённая Тарасевна бедную расстроенную гитару-пленницу: хоть и была создана она, чтобы звучать, а вместо этого остаётся ей лишь немо зевать чёрным ртом − немо, беззвучно, в безлюбом углу, − потому что власть над нею, звонкой, получил недостойный власти.

+ + +

Три дня назад видала Тарасевна своего бывшего, давно уж с работы выгнанного. Шёл от вокзала, грязный, как дворовый веник. Но передёргивал он плечами фасонно, и кособочился, и подскакивал от высокомерья:

− Может, сойдёмся? У меня машинка работает!.. Каморка твоя барачная да моя квартира с большой кухней... Съедемся, что ль? Ты, кикимора учёная, всё равно никому не нужна. Да и мне − не очень-то… Ну, как? Соглашайся, пока я добрый!

Остановилась Тарасевна перед ним, сощурилась до рези в глазах.

− Знаю я твою машинку! − сказала пренебрежительно. − Я теперь на автозаправке работаю, там директор наголо обритый, он с ошейником золотым. Вот у него машинка так машинка.

− А-а-а! − заорал он, запрыгал, щуплый, затопотал. − Видала? Видала, значит? Я полюбовнику твоему все механизмы завтра же переломаю.

− Видала! − гордо выпрямилась морщинистая Тарасевна, сбивая шалёнку к затылку. − Из окна! Как он малую нужду у стенки справлял. А механизмы ты ему не переломаешь. Ему тридцать лет, а ты − старый шибздик. В одиночку из экономии жил? Много ты выгадал, что одну только свою пользу везде устраивал?.. Вот, в одиночку теперь и подыхай!

И вроде опять одолела своего негодника Тарасевна, в очередной раз, а так плохо, так муторно ей всё это вспоминать! Даже то не радовало, что в крупнопанельном доме его теперь − холод собачий, а бараки-то − возле старенькой котельной; какое-никакое, тепло идёт всё же...

И до сих пор поражается она: вот как может испоганить всю женскую судьбу один никчёмный, задиристый мужичишка с мелкой, птичьей, пустой головой.

+ + +

Только оказавшись в бараке поняла разведённая Тарасевна, что такое счастье: куда ни посмотришь − нет нигде никакого, ни единого-разъединого, мало-мальского мужа! Даже из отхожего места не высунется теперь в сумерках гнусная физиономия его. И супружеское ночное осквернение тела Тарасевны с той поры прекратилось навсегда.

Теперь один почёт ей шёл отовсюду − почёт, привет, уважение. За то, что не брезгует учительница мыть пол в общем коридоре. За то, что, усталости не зная, трудную задачку любому барачному школьнику объяснит в ту же минуту. И на противоположный женатый пол взглядывает она без всякой похотливой поволоки, а только внимательно − как товарищ на товарища. И за кого на выборах голосовать − подскажет верно и быстро...

А простоватые соседи наперебой заботились о её маленькой, толстой Гале. С тяжёлою девочкой на коленях ждали, когда Тарасевна, охрипшая от двух смен и одной политинформации, появится на пороге, слегка пошатываясь от чувства замечательно выполненного учительского долга. На общей кухне ей сразу наливали горячего свежего чая с магазинной морщинистой курагою и советовали беречь себя и жалеть. А толстая Галя свистела беспрерывно, дуя в подаренную кем-то игрушку, или пищала резиновою жабой неустанно. Самые разные пищалки, свистульки, дуделки появлялись у неё − и терялись, и множество общих облезлых игрушек передавалось из комнаты в комнату, поочерёдно, наполняя барак грохотом жестяных автомобилей, дробью крошечного барабана и стуком ксилофона, одного на всех детей. Прибавлялся ещё к этому скрип детской деревянной кроватки, которую доставали из подсобки, едва появлялся в бараке очередной новорождённый.

+ + + 

Да, совсем ещё недавно были все барачные и дружны, и веселы. В сарае, что стоит напротив, разводили они кур и гусей − тогда целинная пшеница стоила дёшево, а люди не умели ругаться из-за делёжки: цыплят, яиц и всего на свете. И птичья коммуна под рубероидной крышей шумела тоже − кукарекала, кудахтала, квохтала. Малые дети проверяли гнёзда по утрам, женщины шили наволочки, набивали пухом подушки, перины, выдавая дочерей замуж с пышным постельным приданым, за хороших работящих парней − своих, барачных.

С приезжими, жившими по общежитиям, здешние девушки не знакомились − по скромности и по боязни, потому что много было среди чужих дерзкого и лихого люда, от которого веяло неблагополучием и бездомьем. Шпана со всего Советского Союза гуляла на тех многоэтажных улицах в дни получки шумно и страшно, распевая до первой драки непотребное.

− Эй, кого пощекотать? − поигрывали заточками блатные, пугая прохожих. − Ты, дешёвый фрайер, подь сюда. Поговорим по душам! Любишь ли ты театр, как люблю его я? Давай разберёмся, падла, по-честному...