Спящие от печати

Бросает старика Жореса то в нестерпимый жар, то в холод проклятая ревматическая лихорадка. Гуляет в теле болезнь, змеится, будто позёмка, лижет ледяными тонкими языками его суставы − и жжёт. Или это опять он плывёт в зимнем котловане, отыскивая в бурлящей ледяной воде край трубы? Многие ныряли до него, пытаясь вытащить из зумпфа попавший туда откуда-то кусок бараньей шкуры, мешавший откачке воды. И он не вспомнил тогда, как и прочие, что против огня, воды и вихря нельзя восставать человеку, а надо спасаться бегством, − если, конечно, он думает жить. Но те, чьи слабые тела хоронили потом, думали о жизни других людей, не о своей. И что спасло самого Жореса в ледяной воде, не знает он до сих пор. Только чудилось ему тогда, в пасмурном котловане, будто бледный тонкий луч плыл перед ним путеводно...

Что ж, много жертв приносилось тогда благу всеобщему, потому что никто не знал, что его присвоят себе − единицы. Похитители всеобщего блага теперь смеются над доверчивым большинством, презирают его, оставленное в дураках, и причисляют к бездельникам и пьяницам. Похитителям надо оправдать своё воровство: у таких никчёмных народов следовало отобрать всё, поэтому нужда − их законный удел. Так считают присвоившие народное благо − себе ...

Порхает дрёма белой летней бабочкой на самой вершине тёмного сна − и не даёт старику забыться так, чтобы не чувствовать боли. Почтенный Жорес хочет расспросить умершего брата получше − старятся ли молодые кости в земле и ноют ли, как сейчас у него? Или ранняя геройская гибель избавляет от болезней человека так же счастливо, как от дальнейших испытаний судьбы? Только молодой брат со своей неразорвавшейся гранатой в руке может уйти из барака в любой миг. И потому старый Жорес торопится сказать ему про другое − главное: 

− …После смерти Горького боевая курица сразу отселила меня в этот барак и обещала присматривать. Но сюда приходят лишь её дети − два моих внука, один из которых − широкоплечий бандит с чугунной головой, а другой − узкогрудый курильщик маньчжурской дурной травы. И оба ждут моей смерти… Марат, не отворачивайся от меня! Куда ты спешишь? Пусть твой Мамаев курган подождёт немного. Выслушай, прошу! Внуки приходят не только потому, что им не терпится присвоить себе эту комнату. Они ещё хотят занять здесь и другие − те, в которых ютятся живые люди... Как это страшно, когда жильём людей можно торговать! Нынче достаточно выкинуть человека из своего угла, чтобы получить за это много денег. А деньги внуки мои ценят превыше всего, потому что новый строй поставил превыше всего остального − деньги…

Слышишь, Марат? Взял бы ты меня с собой в свой безденежный курган, в надёжный непробудный сон и неизбывный победный покой, − пытается привстать на своей постели старик. − Они, мутноглазые внуки, мечтают о гаремах с белыми невольницами и о таких скверных удовольствиях, про которые мы не знали! Новое время заразило их развратным бездельем, они не хотят ничего иного. И они уже почувствовали вкус присвоения чужого − скота, жилья, женщины. Теперь их не остановить вовеки, хватающих чужое горе как лакомство.

Но брат почтенного словно истаивает во тьме.

− Куда же ты спешишь? Или ты не хочешь даже слышать о них, опозоривших наш род навсегда? Почему ты, Марат, уходишь со своей неразорвавшейся гранатой, один?.. И кому же я расскажу теперь про то, что здесь творится?!.

От ломоты в коленях, пояснице и локтях слишком медленно поворачивается старый Жорес, но тянет руку и пытается вскочить с кровати, во что бы то ни стало.

− Слышишь? − кричит он брату. − Не уходи! Или прежде оставь гранату мне! Не случайно же ты крепко держал её долгие десятилетия в мёртвой своей руке…

Ничего уже не видно старику в кромешной темноте, кроме белой бабочки, мельтешащей, порхающей, вьющейся. Но мёртвый брат его, кажется, ещё здесь…

− Сколько можно лежать ей без всякого толка в сталинградской военной земле? − кричит старик про гранату. − Она не взорвалась в той защите Отечества? Разожми свою мёртвую руку, Марат! Пускай она взорвётся − в этой, сейчас! Взорвётся − и разнесёт в клочья, и сожжёт наш позор дотла…

+ + +

Слово «позор» в эту ночь очнулось в Столбцах. Оно стало таким подвижным, что перелетало из одного сна в другой, мучая спящих. И лежащая под колючими венками Нюрочка старается не слышать привычных упрёков справедливого своего свёкра, долетающих из минувших дней:

− Позор!.. Эх, вы! Спекулянты вы, а не дети.

 Его крик врезался в память её подобьем злой татуировки, которую невозможно вывести из сознания без шрама ни при жизни, ни после смерти: 

− Ра-бо-тать на-до!!! Тут деды, прадеды наши − все ра-бо-та-ли. Тру-ди-лись! А вы?..