Спящие от печали

– Можешь тогда с вешалки фуфайку взять, – сказала Нюрочка, поколебавшись. – Она изношенная давно. Её мачеха выкинуть хотела, но испугалась. Когда ещё хуже будем жить, пригодится. Рады будем и такой.

– Нормально! – потягивался он, заложив руки за голову. – Без всякой фуфайки – ништяк… Ты как думаешь, за два дня работы мне заплатят? Завтра?

– Здесь никому ничего не дают. Пообещают! Но скажут, что пока денег нет. Они так делают.

– Нас вообще-то на месяц нанимали, до учебного года. Но сваливать придётся срочно. Я одному в рожу харкнул… Он моё полотенце нарочно иссопливил, а я харкнул. И про магнитофон сказал: «Если вы не загасите свой музон, я вас всех распиннаю!» …Эх, был бы кастет!

– Синий час, – сказала Нюрочка, засмотревшись в окно. – Ветер стих… Синий час наступил.

– Чего-о-о? – озадаченно протянул он.

– Глубокие сумерки, – объяснила Нюрочка. – Час взаимопроникновения миров… Он быстро проходит… Это когда растворяется граница между миром живых и миром мёртвых: миром теней… Сейчас живые и мёртвые находятся рядом.

Парнишка помолчал, соображая.

– …А триперными я их обозвал – за дело, – всё же уточнил он, мрачнея. – Не просто так. С малолетками дорожными они ходят. Потом чешутся, как блохастые.

– Вы все из техникума? – спросила она без любопытства.

– Ну. Сначала это фазанка была – ФЗУ. Фабрично-заводское, значит. Потом – ПТО: производственно-техническое… А сейчас – техникум. Говорят, в колледж переименуют, с осени! А, может, и нет… Когда мы поступили, нам даже старую форму выдали, со склада. Ватные куртки, толстые, а на пуговицах – буквы были: «ПТО»… Но мы пуговицы бритвой срезали. Сразу! Чтоб никто не дразнил. А так – дразнят: «Пидерас-Тепло-Одетый»… Один баклан не знал. Вырядился – и в новом домой попёрся! С буквами. Через все Столбцы… Вот угар был… У нас таких весёлых шуток много! Рассказать?

– Нет.

– А то бы я рассказал, – вздохнул парнишка с сожалением.

И озаботился:

– Слушай, мне на двор надо. Уже давно. Вспотел терпеть… Схожу? Не возражаешь?

Нюрочка кивнула, щёлкнула выключателем и ушла в боковую свою комнату. Она легла на койку, не снимая халата, и сразу прикрыла глаза ладонями – сквозь щели перегородки пробивался электрический свет, отчего под веками возникала, подрагивала, рябила неприятная радуга. Потом Нюрочка вытерла влагу в углах глаз. И радуга пропала.

Этой весною за нею опять не пришёл тот – понимающий всё без слов… Не пришёл в последний раз. Он уступил её – этому: приземистому, с разбитыми губами… В мешковатых штанах с пятнами мазута.

+ + +

Вскоре звякнула щеколда – там вернулся парнишка. Покашливая, он запер дверь. Через минуту на кухне щёлкнул выключатель. Во всём доме стало темно и тихо, и ночная скука – в углах, под койкой, за шкафом, – скапливалась ощутимо. Люди иногда уходили из этого дома насовсем – поочерёдно, а скука оставалась, притворяясь днями, что её нет, и старилась – вместе с неприметно оседающими стенами, с рассыхающимися половицами и дверьми. Но перед окончательным уходом каждого домочадца скука уплотнялась ощутимо. Скапливаясь по тёмным углам, она готовилась занять пространство уходящего. А расползалась – перед самым чьим-то уходом… И Нюрочке уже было ясно, что с парнишкой придётся ей жить всю долгую жизнь – где-то, не здесь. И она будет верна ему одному, всхлипывала Нюрочка едва слышно, спрятав голову под подушку. А тому – чуткому, – лучше потом не появляться на её пути…

Того – она ненавидела теперь за всё: за пустое своё ожиданье, за благополучную его нерасторопность, давно уж смертельную для неё. За то, что он предпочёл оставаться бесконечно долго – без неё, в своём умном мире, где тепло от всепонимающей вечной ласки… За то, что даже сегодня пришёл – не он…

За эти свои слёзы обречённости – она будет мстить – бессмысленно, безжалостно, безостановочно – тому, промедлившему преступно, если только он объявится когда-нибудь, потом, со своей неземной любовью. Нюрочка будет только мстить, и ничего не сможет с собою поделать… За то, что на дедушкин диван лёг – не он. Лёг другой…

Чтобы Нюрочка себя не погубила, этот избитый парнишка обязан жить долго. С нею одной. Верной ему одному, тихонько всхлипывала она.

…Нет, парнишка не должен помирать рано. Он должен жить всегда. При ней – только дольше неё.

+ + +

– Сигарет нету? – спросил парнишка через время, ворочаясь за перегородкой. – Отец твой что, не курит?

– В Россию он уехал. Три года назад, место искать, – ответила Нюрочка с неохотой, сдвинув подушку в сторону. – Мачеха Маринка говорит: сгинул… Сейчас многие люди там погибают. Без всяких вестей.

– Это – смотря какая у него специальность, – рассудительно заметил парнишка. – Вот с нашей – не пропадёшь.

– Он в быткомбинате работал, обивщиком мебели. Пружинные матрацы обтягивал. Кресла, диваны. У него много свободного времени было. Потом производство закрыли. Безработный стал.

– …Что же у тебя мать не за инженера вышла? – спросил парнишка недоумённо. – А за быткомбинатского, простого?