Спящая

В этой куче мусора с илом, наверное, и правда с первого раза не разглядишь. А у меня это, кажется, отпечаталось на сетчатке: даже зажмурившись, я продолжал видеть эту ногу и эту куртку.

– Кроссовка…

– И? – Генка присел рядом со мной и старательно вглядывался в эту помойку.

– И штанина. – Я старался говорить, чтобы голос не дрожал, но, кажется, вышло не очень. Боковым зрением я видел, что к нам подбегает Санёк, присаживается на корточки рядом…

Собаке это не понравилось. Кажется, она подпрыгнула на всех четырёх лапах. Я сам подпрыгнул от оглушительного «Гав!», отскочил.

Генка и Санёк уже не смеялись.

– Видели?

Санёк кивнул:

– Надо Юричу сказать… Ты иди в зал, у нас теперь много времени.

Собака зыркнула на меня из-под нависших век и уселась на своё прежнее место. Там, где она сидела, уже образовалась ямка, в которую налилось грязной воды. Собака не обратила на это внимания: села как была и замерла, уставившись вдаль, будто показывая, что с места не сойдёт. Она охраняла это!

Я уже уходил, когда мальчишки наперебой рассказывали Юричу, что мы там увидели под магазином. Он не хотел верить, орал, что нам просто работать лень, а ему некогда разгребать это вот всё… А собака сидела. Охраняла.

…В тесном коридорчике, отделяющем наше закулисье от торгового зала, я налетел на какого-то мужика. От него пахло лесом и немытыми волосами. В волосах – огромная болячка, только она и бросилась мне в глаза. Я не подумал тогда, что он здесь делает, мысли были не тем заняты. Извинился, пошёл в зал. Зачем-то обернулся, а его уже не было. Я не услышал ни шагов, ни скрипа двери. Так вот: был – и пропал.

* * *

Юрич пререкался с кем-то по телефону и одновременно с тётей Таней: ему не хотелось закрываться и лишаться выручки, и он орал на весь магазин, чтобы все уж точно разбежались. Кто-то приставал к нему с расспросами, кто-то молча делал свои покупки, кто-то обсуждал произошедшее: как быстро разбегаются плохие новости, я ведь никому не говорил, только Саньку с Генкой. Тётя Таня отмахивалась от всех и пищала сканером с какой-то нечеловеческой скоростью. Этот звук бил по мозгам, как морзянка.

– Течением принесло, а вы чего ждали?

– Уберут и откроемся, чего нервничать?

– Ромка, встань на входе, говори, что мы закрыты…

Я вышел на улицу, встал у входа. Желающих попасть в магазин пока не было. Все выходили, болтали и говорили мне «Пока!». Я не впустил только Петрову, пообещав, что скоро откроемся. К моему счастью, она даже не спросила, что случилось, – я не смог бы ей внятно объяснить.

За последним покупателем высунулась тётя Таня, велела мне заходить и запереть дверь изнутри.

– Приехали, – она кивнула себе за спину. – Зрителей собрали полдеревни. Юрич бегает, пытается всех разогнать – куда там. Говорила ему: закрывайся сразу по-тихому. Теперь надолго…

Я слушал это, сражаясь с тяжёлым засовом, и думал: вот делать-то людям нечего! Наверное, они слишком хорошо спят…

– Собаку отогнать не могут, – продолжала тётя Таня. – Сторожит его. Должно быть, хозяин.

* * *

Не знаю, как там удалось отогнать собаку, чтобы убрать это, да только вечером она вернулась. Такая же грязная, такая же потерянная и странная. Мы Генкой протирали полы в зале: этот потоп принёс нам, похоже, всю грязь мира. Стоило пройтись шваброй, как на вымытый пол тут же кто-нибудь наступал, и всё приходилось начинать сначала.

Собака вошла прямо в зал – должно быть, пустил кто-то из покупателей. Прошлась по мытому, своротила Генкино ведро. Пересекла зал, нюхнула душистый чай на полках, лизнула стойку с пирожками (Юрич увидит – убьёт), вышла через чёрный ход на задний двор и заголосила.

На кассе пискнул сканер, кто-то что-то сказал, и все смолкли, перебитые этим звуком. Вой был трубный, низкий, не звериный и какой-то неживой, как гудок теплохода («Плачет собака. По хозяину плачет»). Вой сверлил уши и глаза, почему-то хотелось зажмуриться.

Собака выла на заднем дворе, а два десятка человек стояли в торговом зале, не смея пошевелиться. Минуту назад Петрова выкладывала на ленту продукты, а теперь её рука с идиотским конфетным дозатором в виде лягушачьей головы зависла в воздухе. Тётя Таня замерла, занеся сканер над батоном, Дядя Лёша тянул карточку из нагрудного кармана, да так и застыл на полпути.

Я стоял со своей шваброй, наблюдая, как расползается лужа из опрокинутого собакой ведра. Руки не поднимались. Хотелось плакать и орать в голос от разрывающего, непонятно откуда навалившегося горя. Огромного, неподъёмного. Не такого, как было, когда Лёхи не стало, а такого, будто стёрли всю мою жизнь. Всё и сразу: дом, отца, Катьку, ноутбук, реку и солнце, даже школу – всё, что у меня было, хорошего и не очень, всё-всё-всё! Всё уничтожено одним движением, одним пальцем… Одним пальцем: откуда-то я это знал. Её хозяина уничтожили одним пальцем. Да, наверное, так собаки и плачут по хозяевам. Ведь он был для неё всем.