Спящая

Уже накануне первого сентября явился дурацкий Славик. До прихода автобуса, который привозил мать и соседей с работы, ещё было немного времени, и Лёка выгуливал собак во дворе. Они носились от забора к забору, радуясь последним дням лета, отнимая друг у друга сухую веточку. Не лаяли: Лёка запретил, да и зачем, когда твой друг знает цветочный.

Лёка поливал свой берёзовый прутик во дворе (он по-прежнему называл его «прутиком», всё-таки деревья медленно растут), когда над калиткой возникла физиономия Витька:

– Привет, Малахольный!

Лёка чуть не выронил лейку. Он не видел этого Витька с весны, и сейчас не хотел видеть. Ничего не изменилось – такие же щёки на плечах, такая же наглая физиономия, тот же взгляд: «Ты мне ничего не сделаешь, а я тебе – что захочу».

– Плохие пришли! Плохие! – запоздало предупредили собаки и, виновато поджав хвосты, подбежали к Лёке. Всё-таки они ещё подростки, заигрались, не заметили…

– Вижу. Осторожнее. – Он поставил лейку и положил руки на мягкие мохнатые холки. Так спокойнее.

– Ты что, язык проглотил? С тобой поздоровались. – Из-за спины Витька ухмылялся дурацкий Славик.

Юрка стоял чуть в стороне и рассматривал собак:

– Здоровенные какие! Чем ты их кормишь?

– Чего надо? – Лёка спросил это на цветочном.

Славик на секунду замешкался, шагнул к забору и рявкнул:

– Чего молчишь, с тобой разговаривают!

– Чё нада? – Лёка сказал это вслух, и получилось как-то не так. Эти загоготали на всю улицу. Лёка растерялся. Он слишком много разговаривал на цветочном, а этих вообще сто лет не видел, наверное просто отвык… – Чё нада, чё наа… – изо рта выходили дурацкие звуки. Вроде можно понять, но… Это не его речь! Лёка схватился за лицо: неужели он спит, во сне бывает и не такое… – Чё наддо? – Последнее «надо» вышло получше.

Эти опять залились хохотом, а Лёка стоял, вцепившись себе в щёки с ногтями, чтобы больно, чтобы проснуться. Он не мог говорить. Горло опять сжала невидимая рука, воздух, которого так много, которого полно, воздух куда-то делся, и сердце застучало в висках. Воздух! Речь! Что случилось?! Случилось!

Белый день перед глазами стал облачным, эти торчащие над забором головы превратились в тёмные силуэты. Воздух!

– Да ты, я вижу, русский язык забыл! – Славик, кажется… Какая разница кто – воздух! Воздух!

– Убирайтесь! – на цветочном получилось убедительно. Они даже притихли, или Лёке показалось. Он ещё стоял, вцепившись ногтями себе в лицо, и пытался глотнуть воздуха. А эти…

– Ты чего, опять задыхаешься? Говорили: тебе нельзя собак…

– Вас мне нельзя! Вон! – цветочный.

– Может, пойдём, а? Окочурится – нас сделают виноватыми…

– Сначала взыщем с него должок. Я не для того столько времени в больнице провалялся…

Лёка слушал всё это как из-под воды, как во сне, только очень страшном, где над твоим забором торчат злые тени, а ты не можешь ни бежать, ни говорить, ни дышать толком… Виски сжала странная боль, знакомая боль. Кажется, Лёка теряет сознание…

– Плохие! Плохие! – с двух сторон Лёку мазнули меховые бока, он пошатнулся, но устоял. Что-то ударило в забор, глухо, со скрипом, и кто-то завопил, кажется, Славик.

– Бешеные! – чёрные головы-тени почти синхронно отшатнулись от забора и возникли дальше, посреди улицы, уже бледными серыми силуэтами. Две хлопотали вокруг третьей, громко ругаясь на человеческом, это выглядело как дурацкий клоунский танец, Лёка и не смотрел, ему надо было глотнуть воздуха!..

По ногам опять мазнули меховые бока: собаки вернулись и сели по обе стороны от Лёки. Собаки рядом, собаки здесь. В ту же секунду открылось дыхание: воздух потихоньку просачивался в лёгкие. Ещё немного, ещё не так, как надо, но уже лучше. Ему всегда лучше, когда собаки рядом.

Дурацкие тени ещё выплясывали за забором: одна выла, другие бормотали ругательства и угрозы:

– Ружьё у отца возьму! Не будет шавок, я тебе клянусь, Славик, не будет. Слышал, малахольный?!

Воздух потихоньку шёл, и Малахольный слышал, слышал слово: «ружьё».

– Я тебя сам пристрелю! – цветочный. – Ты сам напросился…

– Автобус! Автобус! – собаки засуетились у ног, и Лёка будто проснулся. Тени за забором снова стали людьми: грязными, уродливыми, один с гримасой боли держался за кисть, двое других толкались вокруг и наперебой обещали смерть. Не ему – собакам…

– Олько попроуй! – опять получилась белиберда. Лёка повторил на цветочном это жалкое «Только попробуй», но эти не обращали внимания. Они были заняты собой.

– Автобус, автобус! – собаки виляли хвостами, делали несколько прыжков в сторону сарая, показывая, что им пора прятаться, и тут же возвращались к Лёке. Это его собаки. А какой-то дурной Витёк…

– Хочешь, пойдём сейчас, расскажем всё его матери, – не унимался Витёк. – Не будет никаких псин, ничего у него не будет. Развёл бешеных – людей кусать…

Славик выл. Кажется, он играл на публику, да только публики никакой не было: все на работе. Точнее, только сошли с автобуса и скоро, уже скоро…