Спи, милый принц

Спустя полтора часа сэр Бартл Шепстоун, спустившись вниз в лучшем своем халате от «Парсли», несколько лет назад подаренном ему на Рождество сестрой, обнаружил весьма необычное собрание гостей. Один из них был очевидным образом мертв и лежал на кухонном столе с кровью на лице и в сюртуке, который, высыхая, пошел странными пятнами. Над телом покойника колдовал доктор Спенсер, время от времени говоривший что-то себе под нос и делавший частые пометки в черной записной книжечке. Пауэрскорт с Дони пили чай из лучших фарфоровых чашек сэра Бартла. В воздухе витал запах подгоревшего тоста.

— Сэр Бартл, — начал потрясенный Пауэрскорт после мгновения молчания, бывшего, возможно, данью покойному, — простите нам столь ранний визит. С майором Дони вы знакомы. Доктора Спенсера, полагаю, тоже знаете. А это, — он указал на кухонный стол, — лорд Ланкастер. Несколько часов назад мы нашли его в лесу. Доктор Спенсер проводит обычное медицинское обследование. Мы думаем, что лорд Ланкастер покончил с собой.

Сэр Бартл Шепстоун, поплотнее запахнувшись в халат, обозрел поле сражения.

— Все правильно, лорд Пауэрскорт, все правильно. С добрым утром, джентльмены. Полагаю, вы принесли лорда Ланкастера сюда, сочтя большой дом закрытым для него.

— В такой день, как сегодняшний, да, — ответил Пауэрскорт, гадая, за что именно получил Шепстоун Крест Виктории. — Нам с майором Дони представлялось, что в доме со всеми его горестями еще одному трупу не место.

— Все правильно, все правильно, — повторил сэр Бартл. — Думаю, мне лучше одеться. Чашка чая для меня найдется?

11

Спустя два часа Сутер собрал их на совещание — сэр Бартл Шепстоун выглядел абсолютно невозмутимым, как будто и не претерпел ранним утром никакого вторжения в свой дом; Дони в его скромном твидовом костюме имел вид элегантный. На вновь приехавшем из Лондона Роузбери был темно-синий, в полоску, костюм. Ливрейный лакей принес письмо, адресованное Пауэрскорту, и тот рассеянно сунул его в карман.

Пауэрскорт бездумно смотрел в окно, за которым дождь, обращавшийся по временам в ледяную крупу, смывал снега предшествующих дней. С крыши Сандринхема обваливались на лужайки пласты снега и льда. Не исключено, что вместе с ними с крыши смывало улики. То, что от них останется, истает на траве.

— Думаю, нам следует начать с минуты молчания в память лорда Ланкастера, — самым елейным своим тоном произнес Сутер. — Быть может, не появись он в этом доме — направляемый дружбой и чувством долга, — смерть не призвала бы его к себе.

Сутер склонил голову. Шепстоун неторопливо перекрестился и зашевелил губами, читая, решил Пауэрскорт, «Отче наш». Дони с решительным выражением смотрел в ковер — глаза открыты, губы не шевелятся. Быть может, он утратил веру, подумал Пауэрскорт, ощутив к распорядительному майору новый интерес. Сам Пауэрскорт торопливо проговорил про себя слова «Ныне отпущаеши».

— Итак, перейдем к распорядку нынешнего дня, — Сутер вновь обратился в личного секретаря. — В 8.30 я предполагаю собрать членов семьи в комнате принца Эдди. Там состоится то, что можно назвать последним бдением. Присутствующие будут перечислены, с указанием их званий, в завтрашних утренних газетах. Все уже дали свое согласие.

— Боюсь, это была моя идея, — тон Дони, человека неверующего, был извиняющимся. — Я полагал, что для подкрепления нашего обмана нам следует по возможности точнее воспроизвести события, которые имели бы место, будь наша ложь правдой, надеюсь, вы поймете меня правильно.

На помощь ему пришел сэр Бартл, белая борода которого выглядела сегодня более чем когда-либо схожей с бородой ветхозаветного пророка.

— Уверен, что вы правы, Дони. — Пророк обращается к неверному, подумал Пауэрскорт. — Если бы принц Эдди и вправду умирал, все члены семьи собрались бы в последние его часы у ложа страдальца. Ради последнего бдения. Не уверен, что сам бы я пожелал отходить в мир иной в окружении моих родных, однако таков обычай. Члены семьи, несомненно, поступили бы именно так.

После чего личный секретарь, управитель Двора и вездесущий майор Дони удалились наверх, в смертный покой.

— Шарады, — дорогой мой Фрэнсис, — устало произнес Роузбери. — Они собираются играть наверху в шарады, в живые картины, изображающие последние мгновения бедного мальчика. Этой семье подобные штуки удаются замечательно, — Роузбери занял излюбленное его место — прислонился к каминной доске, скрестив ноги перед огнем. — Вся их жизнь — сплошные шарады. Все существование — долгая, затянувшаяся игра в живые картины. Они проводят время, переодеваясь в десятки и десятки форменных мундиров, причем в случае принца Уэльского сказанное имеет смысл буквальный. Одежда определяет, кто ты есть. Ты облачаешься в форму — полковника, гвардейца или скорбящей вдовы, — и все понимают, кто ты. Понимают, кто ты такой. В том числе и ты сам. И пока они вкладывают в исполнение своих ролей всю душу, как оно, несомненно, и произойдет нынче утром, все идет хорошо. Королевская семья выступает торжественным маршем, настало время шарад — подыгрывай им, исполняй свою роль.