Spero

Берхард неразборчиво выругался сквозь сон. Этому бродяге легко было спать хоть бы и в снегу, его не беспокоили ни дурные мысли, ни тяжелые предчувствия, ни смутные опасения.

– Ни черта на нем нет, мессир. Шкура у него серая, ну чисто как гранит. Ежли что и было нарисовано, давно сошло вместе с краской, ветром и снегом до брони отполировало. Шутка ли, столько времени в Альбах проторчать…

– Как думаешь, он не из маркграфского знамени?

– Из воинства Лотара, что ли? – Берхард издал короткий зевок. – Ни малейшего соображения, мессир. Какими судьбами его туда занесло, истукана, аж к Бледному Пальцу, того я не ведаю. Да и он, знаешь, не спешит рассказывать. Альбы, мессир. Здесь каждый свою тропу топчет, а ежли пресеклась раньше времени – что ж, всяко бывает.

– Но пушки большие, не помнишь?

– Для меня и аркебуза – большая пушка, мессир.

Гримберт едва не рыкнул на него, как на нерадивого слугу. Вовремя вспомнил, чего это может ему стоить. Этот хитрый иберийский ублюдок мало чем отличается от свиньи, однако он еще не израсходовал до конца свою полезность, а значит, какое-то время им еще придется оставаться компаньонами. Пока они не достигнут Бледного Пальца и он не убедится, что машина может функционировать.

А тогда…

Гримберт ощутил приятную щекотку в пальцах.

Ты хотел баронскую корону, самодовольный ублюдок? Что ж, у тебя будет корона. Не сомневайся, маркграф Туринский помнит данное им слово. А вот насколько ты будешь доволен платой, время покажет.

Однажды ему довелось проучить подобного наглеца, вспомнил он. Много лет тому назад, в Турине. Кажется, то был не то кузнец, не то мастеровой – память сохранила не все детали той поры. Выпив лишнюю кружку дешевого вина, тот, вместо того чтоб заночевать в сточной канаве, как полагается всякой перебравшей черни, принялся разглагольствовать и доразглагольствовался до дурных вещей. Обиженный тем, что ему пришлось намедни заплатить в пользу маркграфской казны двойной денье налога, он принялся рассуждать о том, что управлять Туринской маркой, в сущности, не такой уж и большой труд. Что он сам справился бы не хуже с такой работой, ежли, значит, иметь на голове маркграфскую корону. Стенам той злосчастной таверны, должно быть, приходилось слышать и не такой вздор, но именно те слова, к несчастью не то кузнеца, не то мастерового, долетели до одного из тайных соглядатаев, собиравших слухи с тем же прилежанием, с каким сборщики налогов собирают положенную им мзду. Спустя два часа эти слова, переписанные писцом на хорошей бумаге, попали в маркграфский дворец. Спустя четыре Гримберт распорядился начать коронацию.

На подготовку церемонии было мало времени, но Гримберт сделал все, чтобы устроить ее на широкий манер, сообразно важности. Кроме того, он был не против позабавить придворную публику и гостивших при дворе рыцарей из своего знамени. В конце концов, если хочешь заслужить репутацию радушного хозяина, нельзя развлекать своих гостей только лишь рыцарскими турнирами да концертами, иногда публике хочется зрелища более пикантного. И Гримберт мог его им позволить.

Парадную залу маркграфского дворца спешно убрали и украсили свечами. На какого-то конюха напялили сшитую из мешковины мантию и заставили изображать епископа, отчего подгулявшие рыцари выли от восторга. Чтобы усилить впечатление, Гримберт распорядился согнать в кучу всех дворцовых сервов и заставить их изображать свиту новоявленного маркграфа. Жуткая это была свита – пустые глаза мертвецов одинаково безучастно глядели на лопочущего чушь «епископа», хохочущую публику и самого виновника торжества, который, облаченный в смехотворный «придворный костюм», украшенный кандалами, бледный и быстро протрезвевший, покорно дожидался своей участи.

Представление удалось на славу. Немалую лепту внесли острые на язык придворные и актеры домашнего театра. Они провозглашали нелепые в своей торжественности клятвы, звучали фанфары и хлопушки, незадачливого кузнеца осыпали лепестками роз. Когда этот гротескный, исполненный самого разнузданного фарса обряд стал утомлять собравшихся, Гримберт вышел вперед и сказал: «Этот человек хотел сделаться маркграфом Туринским. Будучи добрым владыкой, я подарю ему такую возможность. Но только пусть не жалуется, узнав, насколько тяжела маркграфская корона!..»

По сигналу церемониймейстера на беднягу возложили корону – сваренную из острых железных обломков, арматуры и кузнечного мусора чашу весом самое меньшее три полновесных стоуна[31], усеянную острыми шипами. Эту конструкцию слуги проворно водрузили ему на голову, после чего надлежащим образом закрепили, вогнав глубоко в череп болты.

Новый маркграф Туринский пережил коронацию, однако период его правления длился лишь несколько часов. Незадолго до рассвета он впал в горячечный бред, начал нести несуразицу, после чего изо рта пошла пена и душа новоявленного маркграфа, не успев насытиться всеми полагающимися новому титулу почестями, отправилась в небесную обитель.