Spero

Вот и все. В теле вдруг закончились силы. Вытекли, как вода из треснувшего кувшина. Ноги загудели, будто им уже пришлось пройти сотни миль по острому горному камню, все сухожилия обмякли, перестав удерживать члены. В груди затрещали неправильно сросшиеся ребра, полыхнул огненной рекой растянувшийся на боку рубец.

«Болван. Болван. Проклятый болван».

Гримберт тяжело опустился на мостовую возле двери, пытаясь унять разыгравшееся сердцебиение и расслабить сведенные судорогой пальцы. Как обычно в такие моменты, вспыхнула сводящая с ума резь в глазницах, как будто там еще оставалось что-то, что могло болеть. Темнота заплясала вокруг, вызывая мучительное головокружение и слабость.

Гримберт изо всех сил стиснул деревянную рукоять своей клюки. Справиться с болью было непросто, однако возможно. Слабость тоже рано или поздно отступала – тело, хоть и порядком потрепанное, все еще было достаточно молодо, чтобы восстановить силы. Но против самого страшного своего противника, против темноты, он был бессилен.

Темнота была всевластна. Он не мог прогнать ее ни на миг, даже если бы поднес к лицу пылающий факел. Она не отступала, как трусливая ночь на рассвете, едва лишь заслышав крик петуха. Она утвердилась подобно тирану, окутав собой и поглотив все то, что было ему прежде знакомо. Предметы, которых он касался, состояли из темноты. Земля, по которой он шел, была темнотой. Люди, голоса которых он время от времени слышал, тоже были лишь сгустками темноты.

Самыми страшными были первые дни, когда он только учился осознавать это. Что темнота, окутавшая все вокруг, это не чудовище, вторгшееся в привычный ему мир. Отныне темнота – это и есть его новый мир.

«Спокойно, – приказал он себе. – Спокойно, ты, жалкое дрожащее отродье. Если бы ты отступал всякий раз, когда судьба подкидывала тебе подлость, ты бы и пятился всю жизнь, как речной рак».

Мысленно досчитав до ста и убедившись, что сердцебиение улеглось, Гримберт на ощупь уселся неподалеку от двери, устроился поудобнее на теплом камне и вытянул перед собой собранные горстью ладони.

Если вечная ночь и была способна чему-то научить, так это терпению.

* * *

К полудню ему удалось набрать лишь четыре обола – жалкая цена за долгие часы, проведенные под светом яростного осеннего солнца, норовящего сжечь кожу даже сквозь тряпье на лице.

Возможно, этот Берхард был прав, мрачно подумал Гримберт, ощупывая пальцем сложный герб маркграфства Салуццо на теплом профиле монеты. Возможно, ему в самом деле стоило отправиться к собору Святого Филиппа. После утренней службы народ благодушен и куда охотнее делится медью, имея талант и такт, можно заработать до двух дюжин оболов. А это уже двенадцать денье по здешним меркам или целый гросс серебром.

Явите жалость к несчастному калеке, глаза которому выкололи мавры, но который по-прежнему взирает на мир с христианским смирением!..

С другой стороны… Гримберт зло хрустнул костяшками пальцев. С другой стороны, вместо горсти меди он мог получить кое-что иное. Сломанную руку или выбитые зубы. Несмотря на то, что Железная Ярмарка не собрала в тихом провинциальном Бра той жатвы, которую собрала во всем маркграфстве Салуццо, количество калек в городе было таково, что паперть перед собором Святого Филиппа нередко превращалась в поле настоящей битвы между увечными и калеками всех мастей.

Безрукие, безногие, истекающие гноем, с разбухшими чреслами и изувеченными лицами, они стекались к утренней службе подобно саранче, перекрывая проповедь священника своим злым клекотом. Соберись они все разом, уже могли бы идти маршем на Аахен – если бы только эта армия увечных смогла прошагать хотя бы арпан[1] в едином направлении…

Гримберт старался держаться подальше от прочих. Слепой человек в драке столь же беспомощен, как набитое тряпьем чучело против боевого рыцарского доспеха, это он уже успел понять на своей шкуре. Если в Бра и были существа более беззащитные, чем он сам, так это химеры, но Гримберт скорее лишился бы второго легкого, чем вступил бы с ними в потасовку – одна мысль о прикосновении к химерам вызывала ужас.

Химеры никогда не толпились на паперти, клянча свою порцию меди. Их тела были слишком слабы для этого. Днем они прятались от жгучего солнца в погребах и подворотнях, чтобы вечером выползти на улицы, пугая прохожих монотонными стонами и испуская такие богохульства, что прочь бежали, подобрав рясы, даже церковные служки. И хоть Гримберт не видел их воочию, он машинально стремился убраться подальше, если слышал приближение химеры.

Услышав далекий колокольный звон, возвещающий обедню, Гримберт спрятал собранную медь в потайной карман на своей ветхой робе и на ощупь достал из котомки снедь – четвертушку ржаного хлеба. Хлеб был сухой, ломкий, как алебастр, наполовину состоящий из прогорклой целлюлозы, но Гримберт держал его крепко, как золотой слиток. Вырвать у слепого хлеб – тяжелый грех, но каждый бездомный знает, что голод куда как тяжелее.