Сперматозоиды

Подобно Уинстону Смиту, записывавшему в дневник сомнения насчет правильности партийного учения, записывает Сана все, что касается правильности так называемого Высшего Замысла — чаще всего тот представляется ей чудовищным: или она чего-то не понимает?.. Ок, ок — пусть ей объяснят. Пусть хоть кто-нибудь, раз в жизни, объяснит, что, черт возьми, происходит на самом деле: если г-н Б. предполагает, будто она схватывает на лету все Его более чем пространные намеки, все Его знаки, то Он сильно ошибается! Почему в школе — одни буквы да цифры, пять химий в институте — зачем? Для чего приходят в сны ее препараты (чаны с формалином, сборящаяся на коленках трупов кожа) — неужто именно ей, Сане, было нужно все это?..

В ней, наверное, взорвалась тогда целая вселенная. В зрачках прозвенела ярчайшая вспышка синего: в точности, как глаза П. Потом все куда-то ушло, оставив лишь голубоватую, с еле заметным перламутровым оттенком, горку… Колумбарий чувств-с: Сана собрала пепел в коробочку, да и сложила в заветный ларчик: свет мой, зеркальце… «Как разорвать энергетическое кольцо? Как освободиться?» — спрашивает она звенящую пустоту и почти не удивляется глухому рефрену Смита: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре, а ты не можешь, не можешь ничего сказать: задачка не имеет решения… Это всё крысы, крысы… Эх, если б не крысы, Сана, если б не эти проклятые крысы!..».

Потом, в самый разгар изматывающих бессонниц, материализовался Володя: недавно разведенный и потому легкий, всех любящий («ja tebja obozaju», sms). Зверюга ласковый! Главное не испугаться, искрометную легкость его принять… возможно ли? Сана лежала пластом несколько дней, а то, что в трубку кашляла, когда на работку-то звонила, так то не в счет: счет на бутылки коньячные шел («Старый Кёнингсберг» — раз-и, «Старый Кёнингсберг» — два-и, «Старый Кёнингсберг» — три-и…), поэтому после того как алло прохрипела, для ответа на «Как жизнь?» в кармашке мозга одно лишь «Подыхаю» нашла («Старый Кёнингсберг» — четыре-и…) — «Прости, что-то со связью…»: вот и славно, не хватало еще, чтоб он ее в таком состоянии…

Отражение, если б Сана удосужилась посмотреться в зеркало, впечатляло — сине-серые круги под глазами, щеки в красных пятнах, слипшиеся ресницы, опухшие веки… Оплакивала ли она себя, жалела ли себя эгоистично? Едва ли — скорее, «заливала» то, что в одиночку душе ее было никак не осилить (ниасилил, новояз двадцать первого) — или, быть может, справляла своеобразные поминки по чуду чувства, чистейшая энергия которого, как ей казалось тогда, сливалась прямиком в унитаз… «А ведь могло быть и хуже!» — слабо обнадеживал Плевако.[57] О, как мечтала Сана утонуть в П., уткнуться носом в ёжикотуманный его затылок, а потом взять, да и лизнуть, словно рождественский леденец, обманный его зрачок — да вот, кажется, войди П. сейчас, и Сана оживет, моментальная реанимация: отвратительная коньячная маска упадет на пол и разобьется… Милый волк (волк сидел на карнизе, видела Сана), коли не съешь, почему не отпустишь, не остановишь? Зачем тебе я, для чего встреч со мной ищешь, почему Саночкой называешь? Papa-papa, если б знал ты, что будет, неужто позволил бы живчикам добежать?.. И пр. и пр.: Сана причитает целый день и весь следующий («Старый Кёнингсберг» — раз-и…), а на третий — под пиво — начинает различать некоторые предметы. Вот, к примеру, если доползти до ванной, то можно разглядеть на полочке такой предмет как Britva Obiknovennaja: в пластмассовом стаканчике, la-la, убей меня нежно, дзынь-ля-ля… «Я еду!» — «Володя, нет, я заболела…»: он кладет лед на лоб Саны и целует в ложбинку шеи; рефрен сансаркиного rondо,[58] конечно же, всё будет хорошо. «Когда?» — спрашивает вдруг Сана с пугающей серьезностью. — «Что — когда?» — отстраняется Володя. — «Когда хорошо будет? Ты скажи, я запишу. На стенке, здесь вот… на этом самом месте. 365 палочек начерчу, и еще… еще столько же… я ведь столько палочек начертить могу, сколько нужно, — а потом вычеркивать буду… минус один мозг, минус тридцать…»

Володя касается Саны, пожалуй, даже слишком бережно — касается так, будто у нее нет кожи: да у нее и впрямь, поражается он, нет кожи! Женщина без кожи: что с ней делать теперь?..

Она вертит в руках концентрат стеклоомылителя и, читая по слогам меры предосторожности — «Не принимать внутрь, вызывает отравление», — начинает с чистого листа.

[распоротое равновесие]

Она выплыла, конечно: это называется «взять себя в руки», «поставить голову на место» — как там еще говорят? Душа отторгает чужеродную, сотканную из боли, субстанцию: вытеснение, замещение, как учили… Слова-слова, думает Сана, много-много слов, как много, целая бесконечность! Хрустальная «восьмерка» не ею изобретенного любовного велосипеда разбивается вдребезги, аmen.