Сперанский

В последние годы своей жизни Сперанский мог, казалось, быть доволен: налицо был почет, были награды, слава — все то, чего жаждало его уязвленное когда-то клеветой и изгнанием самолюбие. И верно, некое утешение имелось для него во всем этом. Но не более. Он, гордый отшельник по натуре своей, вступил когда-то в поисках почестей на путь, усеянный колючками унижений, и вот теперь, пройдя весь этот путь и снискав почести, обнаружил вдруг, что душа его если и не совсем безразлична к ним, то не слишком уж и рада. Жизнь вразрез с собственными убеждениями, в противоречии со своей совестью и честью может представляться не особо губительной для души, когда в эту жизнь только вступаешь. Кажется поначалу, ну что случится, если, давимый обстоятельствами, однажды иль дважды поступишься своей совестью и честью? Что станет от того, что покоришься на какое-то время обстоятельствам, стерпишь унижение? Пригнись, притаись, выжди — придет время, и вновь заживешь в согласии с самим собой, со своей совестью. Ан нет! Душа, однажды насильно сжатая в комок, уже не расправляется. И ты навсегда разучаешься радоваться, навсегда лишаешься способности наслаждаться.

С летами неизбежно обесценивается все, что поначалу представляется ценным — будь то богатство, слава иль власть. На что они человеку, близкому к окончательному разрушению? Что может он снискать в них радостного для себя, если не в силах ими воспользоваться? Наслаждение прожитой жизнью —одно по-настоящему доступное и действительное наслаждение для того, кто стоит у порога в царство вечного покоя. А оно настаивается на чистой совести. Имел ли такую совесть Сперанский? В последние годы жизни тема совести явно занимала его мысли. «Совесть, — читаем мы в одной из его философских заметок той поры, — есть преклонность воли, влекущая нас к добру совершенному. Все, что способствует сей наклонности, приносит нам удовольствие, рождает в нас ощущение свободы и достоинства. Все, что ей противно, рождает, напротив, чувство неволи и унижения».

Примирение с высшим обществом, которого он столько искал и в конце концов нашел, дорого обошлось ему. Все во внешней, чиновной его жизни как будто устоялось, все наладилось, но разладилось что-то в жизни внутренней — в жизни души и сердца. Мысль о том, что необходимо жить в согласии с самим собой, что надо добиваться гармонии прежде всего внутри себя, все чаще посещала Сперанского. Как никогда ранее, был он в эту пору религиозен. Многие его философские заметки напоминали скорее молитву и заклинание, нежели плод вольных размышлений: «Кто получил много способностей и сил, тот должен много благодарить Бога, вся жизнь того должна превратиться в один благодарный гимн, а чувства изливаться одной прекрасной песнью неумолкаемого благодарения. Постоянное благодарение прекрасно возвышает душу. Оно вносит в нее мир, стройность и тишину, а сердце не чувствительно растворяет всепрощающей, всеобъемлющей любовью даже к самим врагам. Кто получил много способностей и сил, тому нужно много стараться к приведению всего, что ни есть в нем, в стройность… Но Боже! Как трудно бороться с собой, с непокорными, неудержимыми нашими стремлениями, как слаба не приобретшая крепости наша воля!»

Жизнь Сперанского подходила к концу — наступало время подведения итогов.

Глава тринадцатая. Прости, отечество!

Мы все в дороге и возвращаемся в наше Отечество, кто с котомкою на плечах, кто на резвой четверне, но все войдем в одни ворота…

Михаил Сперанский

1838 год принес Сперанскому небывалую прежде усталость и равнодушие к себе и делам. Михайло Михайлович ощутил вдруг себя глубоким стариком. Окружающие не сразу заметили происшедшую в нем перемену. Внешний облик его не потерял с годами приятности. Высокий ростом и лишь слегка сутуловатый при ходьбе, с большим, обнаженным от волос лбом, с голубыми глазами, излучающими спокойствие и ум, всегда аккуратно, с некоторою даже щеголеватостью одетый, он являлсобою воплощение сознающей себя величавости, но не холодной, каковой она часто имеет быть, а той редкой, что испускает мягкость и теплоту. «Он имел лицо весьма приятное и белизну молочного цвета. Голубые взоры его ни на что не устремлялись, никогда не блуждали, никогда не потуплялись» — таким видел Сперанского Ф. Ф. Вигель.

Альфред де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году, писал, что нигде не видел таких красивых стариков и таких уродливых старух, как в России. Встреча со Сперанским, если б состоялась, еще более укрепила бы французского маркиза в данном мнении.