Спекулятивный реализм: введение

Как теперь хорошо известно, исходная группа спекулятивных реалистов собралась – в первый и последний раз – в Лондоне в апреле 2007 года. Эта встреча объединила четырех молодых философов, в то время в основном малоизвестных публике, но затем быстро ставших известными или печально известными благодаря дискуссиям в Лондоне и последующим спорам. Различия между нами были настолько ярко выраженными, что объединяли нас только две вещи. Первая – разделяемая нами оппозиция тому, что Квентин Мейясу в своей замечательной первой книге «После конечности» (2006) назвал «корреляционизмом». Этот термин обозначает фоновое предубеждение континентальной философии со времен Гуссерля и Хайдеггера, согласно которому спор между реализмом и антиреализмом это «псевдопроблема», поскольку мы всегда уже выходим за собственные пределы, познавая объекты или используя средства. Второй объединившей нас вещью, больше похожей на совпадение, была любовь всех участников группы к работавшему в жанре ужасов американскому писателю Говарду Лавкрафту, которому я посвятил отдельную книгу, вышедшую в 2012 году[51]. Все остальное вызывало между нами споры.

Основная дискуссия развернулась вокруг того, как преодолевать корреляционизм. С точки зрения Мейясу, как и его учителя Алена Бадью, привилегированным методом получения доступа к первичным качествам вещей является математика. По мнению Рэя Брассье, главную роль в избавлении от корреляционизма играют естественные науки, когнитивистика и философия сознания. Остаемся мы с Пэном Хэмилтоном Грантом как два, на первый взгляд, «иррационалистических» участника группы, поскольку для меня философия ближе к эстетике, чем к математике и естественным наукам, а Грант опирается на интуитивистские идеи Ф.В.И. Шеллинга и Жиля Делеза. Я использую кавычки в «иррационалистические» неспроста – я считаю, что Мейясу и Брассье имеют возможность использовать более солидные арсеналы математики и естественных наук лишь потому, что принимают центральную догму современной философии, а именно таксономический подход, берущий начало в философии Декарта. Согласно этому подходу, космос состоит из вещей двух совершенно разных типов: (1) люди и (2) все остальное. Хотя и в меньшей степени, это верно даже для позиции Гранта, поскольку особенно сильное влияние на него оказал Шеллинг. Это еще один мыслитель, принимающий таксономическое деление реальности на «природу» и «дух», пусть даже отношение между двумя этими сферами приобретает у него необычный вид, сообщая самому Шеллингу ореол «безумного ученого», одержимого электричеством и магнетизмом.

В моей объектно-ориентированной философии человеческое мышление – лишь один из типов вещей среди триллионов Других. Да, мы можем быть гораздо более интересными, чем такие объекты как камни или амебы, но это не оправдывает онтологии, в которых мышление представляется как радикально отличное от всего остального, что существует или может возникнуть. Скажем иначе. Согласно обычному определению реализма – редкой среди современных континентальных философов позиции – в нем постулируется существование мира «за пределами сознания». Заметьте, однако, что такой реализм слишком уж многое уступает современному идеализму, поскольку неявно допускает, что внешнее есть, прежде всего, у сознания. С точки зрения объектно-ориентированной философии, напротив, реализм утверждает, что за пределами чего угодно есть мир: вне кроликов, капель дождя, облаков и единорогов. Всякая сущность есть то, что она есть, и ничто ни с чем не вступает в исчерпывающее отношение. Здесь описанная Иммануилом Кантом трагическая конечность человеческих существ, в которой люди по своей природе неспособны схватить вещь в себе, отнюдь не заменяется решением немецких идеалистов начисто устранить вещь в себе как артефакт мышления. Напротив, мы критикуем Канта за его предположение, что призрак вещи в себе преследует только человеческих существ. В конце концов, любой объект конечен в своей способности вступать в отношения с другими объектами, и потому любое отношение – включая простое неодушевленное причинное взаимодействие – не более чем перевод вещи в себе в собственный конечный план этого отношения. Помимо прочего это означает, что неодушевленная причинность снова становится темой метафизических размышлений, а не боязливо отдается наукам, оставляя философию в тюрьме бесконечных обдумываний отношения человека и мира, как это происходит в большей части современной философии.