Спастись ещё возможно

В доме Кабан пристегнул его браслетами к ручке привинченного к полу деревянного кресла, а сам занялся хозяйственными делами. Потешным было это зрелище: наблюдать за тем, как суетился он у кухонного стола, как дергался в его огромной лапе маленький кухонный ножик, как напряженно дрожали под ним половицы, и при всем этом слышать добродушное мурлыканье какого-то мотивчика.

Впрочем, обед вышел у Кабана неплохим. Они откушали, причем Прямой делал это одной рукой, так как Кабан наотрез отказался его отстегнуть. Не положено — и все!

— А тот матросик, — полюбопытствовал Прямой, — что меня ухайдакал, он тоже сержант, или как?

— А ты сам у него и спроси, когда увидишь. Только особо с ним не шути. Не любит он, можно и нарваться.

— От этого подростка? — удивился Прямой. — Ему ж не боле семнадцати.

— Короче, — рассердился Кабан, — сам у него все и расспрашивай, а мне не положено. Лады?

Разговор после обеда что-то никак не клеился, они замолчали, и Прямой рассматривал свое вынужденное пристанище. Дом был в одну комнату квадратов на тридцать с печью посередине. На восточную и западную стороны выходило по одному окну, а на южную — два. Сейчас окна были открыты для света, но все равно глаз дальше легких голубеньких занавесок, кокетливо скрывавших все, что вовне, не мог ничего разглядеть. У противоположной от него стены стоял длинный кухонный стол, около которого давеча вертелся Кабан; над ним самодельные полки с посудой, а справа, в углу, большая икона Святителя Николая, в покрытом копотью и пылью киоте. Ближе к его креслу — большой обеденный стол и несколько стульев. По стенам три кровати: его, кабанья и незанятая, застеленная зеленым покрывалом. На стенах лохматились и пузырились грязные, в многолетних подтеках, неопределенного цвета, обои. И лишь печь совершенно не вписывалась в здешний неказистый интерьер. Была она выложена красивыми объемными керамическими блоками с орнаментами; на одну ее сторону выходила плита, на другую камин и небольшая лежанка; над каминной полкой высилось резное керамическое панно. Нет, совсем она здесь не вязалась, словно поставлена была по щучьему веленью, каким-то Емелей, лишенным наималейшего вкуса. Кабан, видно, догадавшись о чем думает пленник, спросил:

— Что, нравится?

— О чем вы, господин сержант?

— Да о печке, вестимо, что тут еще может нравиться?

— Ну, ничего себе бабенка.

— Моя работа, — Кабан простодушно улыбнулся, — от начала и до конца. Прежнюю я разобрал — от нее все равно прока никакого, дым один — и соорудил эту. Прими к сведению, все сделано из старого кирпича, глины и цемента, потом покрашено краской, особым, конечно же, образом.

— Ништяк, сержант, адресок оставь на будущее.

— Шутник ты, — махнул рукой Кабан, но было заметно, что похвала пришлась ему впору.

— А ты не родственник тому самому печнику? — полюбопытствовал Прямой.

— Какому самому?

— Ну, тому — другу великого вождя. Помнишь: “Ленин и печник”?

— Ай, да ну тебя...

— Слушай, сержант, — продолжал ерничать Прямой, пытаясь узнать что-то еще, — а зачем светомаскировка? Бомбят?

Но Кабана было не разговорить.

— Не без этого, — ответил он коротко, — поживешь-увидишь.

Прямой прожил около часа и увидел, как в комнату вошел среднего роста худощавый светловолосый мужчина лет сорока пяти. Он отряхнул невидимую пылинку с бежевого джемпера и поздоровался:

— Здравствуйте, Сергей Григорьевич.

Прямой демонстративно кивнул Кабану, мол, что молчишь, здороваются с тобой?

— Сергей Григорьевич, — светловолосый придвинул стул и уселся напротив, — давайте будем серьезней. Я ваш новый следователь, Генрих Семенович, будем знакомы.

— А старый как же? — нашелся Прямой, — Съехал? Жаль, такой был мужчина, настоящий полковник.

— Приятно иметь с вами дело, — Генрих Семенович улыбнулся, — другие, признаться, в вашей ситуации выглядели более бледными.

— Все ништяк, — так же широко улябнулся Прямой, — другие может и не гнили столько же по СИЗО. Я вашего брата повидал.

— Об этом, Сергей Григорьевич, мы еще поговорим, — вежливо прервал его следователь, — а сейчас расскажите вот что. Что произошло с вашей головой?

— Что? — удивился Прямой, тут же вспомнив, что с этого же вопроса начал покойный Гриша Функ. Он и ответить попытался так же: — Да покрасил — и дело с концом.

— Вы, уважаемый Сергей Григорьевич, — следователь продолжал мило улыбался, — выражаясь вашим языком, “не гоните порожняк”.

Он достал блокнот и, указывая на покрытую каракулями страницу, сказал:

— Вот, пожалуйста, вчера, двенадцатого июня, в четырнадцать двадцать три, вы, будучи нормальным шатеном, поставили свой автомобиль марки “Мерседес 230” на площадке у дома номер двадцать шесть по улице Советской и прошли в здание переговорного пункта, где сделали четыре звонка. Тексты разговоров прилагаются. Затем проследовали в Детский парк, в сторону туалетов, не доходя, повернули и остановились у летней эстрады. Потом присели на скамейку... нет, простите — на каменную ступень. И сидели... Тут у нас маленький пробельчик вышел: неполадки с аппаратурой...

— Так что было дальше? — заволновался Прямой, — Ну присел я, а дальше?