Спаситель Петрограда

Да что же ты мне городишь, дура?! Сам я вызывал их землю топтать, сады рубить да хлеба жечь?! Или похвалялся, что во полон возьму и жен их, и детей?! Издревле на моем огороде чужая коза капусту ест, чужая рука мое берет, что унести может, а что не по силам — огню предает! И не потому, что звал я их, а потому что под боком я у них, потому что смеюсь во весь голос, пою на всю деревню, пир на весь мир закатываю, коли есть чем пировать, а коли нечем — последним поделюсь. И не ломлю я уж силу силою, прячусь в подпол, за околицей хоронюсь. Да что же мне, песню оборвать, смех слезами залить, подавиться куском?! Много я оставил им, чтобы в покое меня оставили, но ведь им надо всё, что есть у меня. А только смех и песни одни и остались, да и кусок хлеба — тоже последний. Не отдам. Не хочу отдавать. Только сил уже нисколько не осталось.

Тяжело, братец, как тяжело, камнем на шее немочь, ни встать, ни разогнуться не дает. Куст ракитовый руку протягивал, все вытащить пытался, да только тонкие пальцы, не держат. Что же ты смеешься в голос, песни пьяные орешь да последним делишься? Ворог лютый не за бугром лютует, а за дверью ходит, за стеной таится, бабы ягие не в лесах прячутся, а под забором кости моют. Кто ж добро свое другим показывает? Кто ж делится последним, когда детей малых кормить нечем? Козлятушки-ребятушки! Сами волкам отворилися, свиньям бока подставили под зубы вострые. Что же вы не слушались сестрицы своей?

Не хочу и не буду тайком радоваться, на печке пироги украдкой жрать, песенки тоскливые под нос бубнить. Не съедят меня свиньи, забодаю немцев, баб ягих в печке заместо себя поджарю да самих же и съесть заставлю. Ох, больно, ох, не надо! Сестрица, спаси меня! Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Помирать-то страшно, Господи, вдруг я умру, а Тебя и нет, значит, и уповать не на кого. Сестрица! Сестрица! Выйди! Выйди на бережок! Хотят меня зарезати. Ходят мордовороты по белым грудям, на шею удавку шелковую надевают, лютой смерти предать хотят!

Успокойся, братец Иванушка. Давно удавка на шее у тебя, всех нас на удавке держат, и ни вздохнуть, ни охнуть, вот и надо таиться, чтоб еще туже не затянули удавку ту, чтобы не плясали на грудях краковяк, жизнь-то всего дороже. Жизнь, авось, не отнимут, потому что куда они без нас? Слабы мы перед ними, Иванушка. Иванушка!

Ивашка-Ивашка… козлик мой маленький, на кого ж ты меня покинул. Всю молодую силушку истратил, извел, сам-герой во чистом поле супротив рати великой. Чем же мне, кроме слабости моей, заступиться за тебя, ворогу лютому не дать на косточках твоих наплясаться-наглумиться?

Дыбом земля становится, небо в цигарку-самокрутку сворачивается и дымит козьей ножкой, солнце на кончике едва тлеет. Волны по воде выше облака стоячего, выше неба горящего ходят, дно открывают. Выходит сестрица Аленушка, бел-горюч камень на удавке шелковой к шее привязан, вниз голову тянет. Темны у Аленушки глаза, слезы по щекам текут, а там, где они протекли — дорожка сухая на мокрых щеках.

Нет у Аленушки ничего, кроме бессилия что-нибудь изменить, кроме слабости перед бабами ягими, немцами пьяными да свиньями жирными, и ступить она шагу не может — немочь надежно на месте держит. Смотрит на полное ворогов поле и тихо-тихо шепчет, и все от этого шепота ходуном ходит…

Ничего нет у нас перед вами, что вы смотрите свысока и лыбитесь сыто и тускло? Ваша взяла. Взяла все, что могла. Что вы можете взять, кроме нашей слабости? Она вам не нужна. И песни наши, и смех, и тот хлеб, который мы ломаем, чтобы поделиться — все вы прибрали к рукам, а что не прибрали, то пожгли да потоптали. А слабость никого не пугает, и пустота в глазах и душах никому не страшна. Сила силу ломит, выше ноги от земли, цари горы. Съели вы нас, одна я тут стою, и то скоро волны накроют — и не станет Аленушки, уж больно тяжел камень.

Только вы уж подождите. Сейчас я, сейчас.

Потекла земля, заплескалась, покатились волны со страшной скоростью, заплескались материки о берега Окияна-моря, закрутились буруны на часовых поясах, пошли ко дну земному бабы ягие, да немцы пьяные, да свиньи сытые.

У нас только слабость и была всегда. И чем беззащитнее мы перед вами, тем больше в нас слабости, тем злее кипит она в нас во всех. Смоем, смоем вас с лица земного, сами передохнем все, но и вас утопим в бессильной ярости нашей.

Набухают железные кони красным цветом — и лопаются, и сгорают немцы в своих железяках, и луны вострые свиньям в животы вонзаются, и бабам ягим зубы лошади копытами выбивают, и месит, месит их земля, замешивает в себя поглубже, так, чтобы не встали больше, не вылупились. Черви ратные хребет им грызут, реки огненные выжигают добела-дочиста.

Опустились воды сердитые, улеглись в русла проторенные, небо разгладилось, солнышко засияло. Лежит на травке братец Иванушка, ни птахи, ни зверя нет, чтоб живой водой плеснуть на лицо братцу.

Течет река Смородина, качает ветки куста ракитова, в косы сестрице Аленушке тину да траву вплетает вместо лент атласных, некому поднять сестрицу со дна Смородины-речки.