Спасенная душа

А вот уж кукушки и сизые галочки в дремучий муромский лес прилетели. Пробудили своими криками небесного Илью Пророка и отдали ему райские ключи. Седой Илья, громыхая, отпер ими небо, и хлынули на землю майские дожди. Живая эта вода смыла и утопила с лица земли все злое, мерзкое, греховное и напоила ее божественной влагой.

И вновь, как в первый день создания, стала земля молодой, пахнущей травами красавицей. Видно, недаром при крещении людей в Святую воду окунают. Только она сможет смыть с души все прежние грехи и возродить к новой, чистой жизни.

В начале мая, оглушенный пением тысяч невидимых в ночи соловьев, Илья, блаженно зажмурившись, думал: «Нет, ни в заморских странах, ни в славном Киеве таких певцов не слыхали. Только в Муроме такая радость живет».

А вот уж лягушка квачет — овес скачет, комары зазвенели, скоро огурцы сеять. Вокруг Мурома нежно-зеленые ковры расстелились.

— И муравы такой духовитой нигде нет, — выглядывает в отворенную дверь Илья, — недаром, видать, Муром наш Муромом назвали.

Лето в зеленом сарафане по весенним разливам на челноке приплыло. Святая Троица тихо с неба спустилась, и теперь все три богоносных Ангела в каждом доме незримо за столом отдыхают.

Кузнечики на жаре расцокались. Всем лето пригоже, да макушка тяжела. Скотина, задрав хвосты, по полям косится — оводы-аспиды заели.

На зеленые июльские луга Козьма и Дамиан пришли — все на покос пошли.

Ефросинья из лесу черницы[3] в лопушке, как когда-то Улита, Илье принесла. Грустно улыбнулся Илья и сказал чуть слышно:

— Пошли, Господи, счастье рабе твоей Иулите и… рыжему, конопатому суженому ее.

А они будто услышали и на Ильин день пришли Илью с Днем Ангела поздравлять. А он им обоим, нежданно для себя, так обрадовался — до сумерек из избы не отпускал.

А в полях уже хлеб заколосился.

— Кукушек чего-то не слыхать.

— Да они, Илюша, житным колосом подавились, — смеется отец, — столько хлебу уродилось, прямо беда.

— Эх, не могу я тебе помочь, батюшка…

— Не кручинься, сынок! Столько добрых людей мне подсобить обещались — не счесть. Будем зимой с хлебом.

А вот Борис и Глеб — поспел хлеб. Все, даже дети малые, в поле. Один Илья в избе. Задумчиво крутит меж пальцев второй узелок на бечеве от креста, на то место настороженно поглядывает, где в прошлый раз святой Глеб стоял. Вдруг в свой день придет и спросит: «Ну, Илья, усмирил ли гордыню свою?» Что ответить?

В тревожном ожидании день мимо прошел. Только ночью Илья вздохнул с облегчением: не надо пока ответа держать, не готов еще…

Осенины в яркий сарафан землю вырядили, и настало бабье лето. Полетели неведомо куда, на темные воды или прямо на небо, журавушки, стрижи и касаточки, а ласточки, сказывают, сцепившись ножками, в реках и озерах от зимы прячутся.

— Всякому лету аминь, — вздохнула Ефросинья, — и у нас похороны на дворе.

— Да ты что, матушка! Какие похороны?

— Да не пужайся, Илюша, тараканьи. На-ка вот, выдолби в репке серединку. Мы в нее мух уложим и тараканов, сколь наловим, и будет им в этом гробу смерть на всю зиму[4].

— У этих горе, а у коров праздник — быки в гости пожаловали, — озорно щурится отец. — На весь Муром ревут от радости.

Листопад октябрьскую хлябь засыпать торопится, чтобы Божья Матерь свой небесный покров не на грязь постелила.

И когда в октябре Илья как-будто впервые увидел чудесное, блистающее на траве небесное покрывало, а на нем серебряную, от инея сверкающую иву, со страхом перекрестился, решив, что это сама Богородица во дворе стоит.

Торопливо вытирая нежданные слезы, глядел могучий Илья на это чудо и шептал:

— Матушка, матушка моя! Жизни за тебя не жаль…

Еще несколько долгих лет минули. Илье уж тридцать. Борода густая, темная, плечи богатырские, а в глазах свет, покой и мудрость. Эх, кабы ноги его каменные такими же податливыми стали, как душа. А душа его за эти годы много к Богу подвинулась.

Теплый августовский сумерек на порог тихонько присел, в избу осторожно заглядывает, а войти боится. Там смоляная лучина тихо потрескивает, она сейчас в доме хозяйка.

Матушка с отцом ушли в церковь. Сегодня светлый праздник — Преображение Господне, а Илья сидит под образами и задумчиво глядит на маленький, теплый огонек, и вот он уже не здесь, на постылой лавке, а там, за далеким морем, в горах…

«И по прошествии дней шести взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна и возвел на гору высокую особо их одних, и преобразился пред ними: одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить.

И явился им Илия с Моисеем и беседовали с Иисусом.

При сем Петр сказал Иисусу: „Равви! Хорошо нам здесь быть, сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну и одну Илии“.

Ибо не знал, что сказать, потому что они были в страхе.

И явилось облако, осеняющее их, и из облака исшел глас, глаголющий:

— Сей есть сын Мой возлюбленный. Его слушайте.

И, внезапно посмотревши вокруг, никого более с собой не видели, кроме одного Иисуса.

Когда же сходили они с горы. Он не велел никому рассказывать о том, что видели, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых.