Спасение Ударной армии

Помогла соорудить стол чертежница Марина, с которой Саша сердечно дружил последние два года и с которой теперь принужден был с облегчением расстаться: пришел час. Марина, пока не постучали гости, тихо плакала, намекая на то, что готова перекреститься в иудеи и построить с Сашей на новой земле здоровую и крепкую семью: ведь привыкли уже друг к другу, ничего и менять не надо, кроме вида за окном. А Саша был хоть и нежен, но тверд, как неприступная скала. Душа его уже перелетела в пальмовую рощу и отдыхала там в тени в свободном одиночестве, в то время как тело, несомненно, находилось в Электроуглях. Такое раздвоение не причиняло неудобств Саше Ривкину, совсем напротив: он чувствовал прилив неведомой центральной энергии, а слова Марины бесшабашно от него отлетали, как легкие целлулоидовые шарики от умелой ракетки над столом для пинг-понга. Новую жизнь надо начинать с нуля, желательно с абсолютного – это Саше было ясно; такой сигнал подавала душа из-под пальм.

Потом пришли гости, время, показывая свою относительность, потекло быстрей, чем раньше. За окном, над болотами, стояла ночь. До отъезда в аэропорт оставалось всего ничего.

На отъезжающего вот-вот Ривкина выпивающие гости смотрели иными глазами, чем вчера или намедни: древняя кочевая тяга человека к перемене мест давала о себе знать. Ривкин отправлялся в запредельные золотые края, а его собутыльники, приставив ладонь полкой ко лбу, оставались куковать в Электроуглях. И совершенно неважно, что в тех далеких краях все шиворот-навыворот и даже читают там справа налево – облупившуюся оболочку жизни надо менять время от времени, чтоб она красиво сверкала новизной. Ривкин уезжает. “Поезд отправляется, провожающих просим выйти из вагонов”. И червь тоски высасывает душу.

В слова Саши вслушивались за столом с напряженным вниманием, как будто он перенесся уже за бугор и речь его долетала до Электроуглей из финиковой рощи. Чтоб лучше слышать, застольники налегали грудью на столешницу и сводили брови к переносью, хотя, ведя разговор на темы вполне приземленные, более того – бытовые, окруженный со всех сторон непрерывным вниманием Саша Ривкин сбивался с мощеной тропы и начинал блуждать в зарослях. Слушатели желали, чтобы отъезжающий подбодрил их и обнадежил, хорошо бы языком загадочным, словом не ходовым – как заграничная Пифия или, на худой конец, отечественный ведун.

Но наконец водка сделала свое дело: языки развязались у всех, все загомонили, перебивая друг друга. Нависнув над плечом хозяина с рюмкой в руке, заводской его коллега Володя Дровяной сказал:

– Человек – он что? – сказал Володя Дровяной. – Царь природы или же кусок мяса на костях?

Вопрос носил праздный характер и не требовал незамедлительного ответа. Саша Ривкин промычал:

– М-м…

– Ему нальешь, такому человеку, а он выпьет – и все… – заключил Володя Дровяной.

К этому безысходному заключению, пожалуй, нечего было прибавить, да и убавить тут тоже было нечего. Саше Ривкину стало жалко Володю Дровяного, он промолчал и почему-то запомнил эти его слова в предотъездной хмельной суете. Царь природы или мясо на костях… Надо же!

К рассвету гости разбрелись. Саша планировал ехать в “Шереметьево” без провожатых, в одиночку, но Марина просила и настаивала; пришлось ее взять. Всю дорогу она плакала, сморкаясь в платочек, и проклинала тот час, когда ей случилось появиться на свет и тем более повстречаться потом с Сашей Ривкиным. Из ее причитаний получалось, что она ненавидит Сашу страшно, но бабья ее грусть все же пересиливала жабью ненависть: облачка приятных воспоминаний наплывали на утес голого горя, она закрывала ненадолго рот и успокаивалась. А Саша с нетерпеливой надеждой представлял себе ту пограничную аэропортовскую дверь, за которую не пустят уже никого из этой жизни.

Так и вышло. Сашу пропустили, а Марина осталась. Через несколько часов самолет приземлился в Израиле. Смеркалось.

Сидя в Электроуглях, Саша Ривкин не только “Еврейскую энциклопедию” почитывал последние полгода, но и учебник иврита штудировал изо дня в день. Труд даром не пропал: в зале приема новых иммигрантов, в тель-авивском аэропорту, он худо-бедно смог объясниться с чиновником на языке Библии, хотя тот норовил то и дело перейти на русский и облегчить тем самым задачу новоприбывшего.