Спасенье погибших

Но вернемся к моим скитаниям. Был я и в тех местах, на пути к которым стоит старуха с клюкой и говорит, что все кары небесные на наши головы за грехи наши. Не новость, скажете вы. Но у нее оригинальная трактовка. Она говорит, что мы наказываемся за отягощение земли. «Праведники идут, — говорила она, — землю гладят, а грешнику идут — землю давят. И так земле тяжело, что она по временам тяжесть стряхивает». И шел я наугад, и заносило меня в такие места, где, однако, с десяти лет знают, что надо ставить запятую перед «что». Там все как у нас, только с утра в разбитую машину, внутрь металлолома садится человек и весь день крутит обгорелый руль, там подходит девочка и говорит: «Я горжусь или стыжусь, что я беременна, но почему никто не спрашивает меня, кем или чем, от кого или отчего я беременна?» Ведь это синтаксис, господа и барышни, все эти вопросы, но раз уж мы попали в город идиотов, то надо мыслить по-идиотски, и пока мы не свихнулись, давайте подумаем вот о чем: доступно ли нам понять обстоятельства, при которых стыдятся порока или гордятся им? Разве не сверкает хрусталь, в который вложен труд? Но бокал порочен, когда полон. Разве не эстетичнее бутылки узкогорлый кувшин, полный молока от бешеного быка? Разве не прекрасна начинающая проститутка? Разве не изящен бледно-белый лак на указательном тонком пальце, вся работа которого заключается в постукивании по сигарете с золотым обрезом с целью стряхивания серебристого пепла в пепельницу, изображающую череп и долженствующую напоминать о вреде курения? И так далее и так далее: куда ни обратим мы свой взор — в город идиотов или совсем в другой город, — мы заметим, что пороки привлекательнее добродетелей. Заманчивей, зазывнее. И летят на пороки и горят в них юноши и девушки, мужчины и женщины. Так что же, что же, спросите вы в отчаянии, что же обережет от порока?

Отвечаю: благословенная старость. Изыди и рассыпься соблазн, да здравствуют седины, да укрепится рука, пишущая «Записки юного импотента»! Ах, как славно быть свободным от похоти, как славно не желать, как весело знать, что связь начинается глупостью, а кончается пустотой. Вот красавица глядит, а я холоден, я спокоен, моя кровь течет спокойно и широко. И смешно мне, право, видеть, как женщины под взглядами в общественном транспорте или в точке общепита вздрагивают, выструниваются, как полковые лошади, сданные в цирк, как поворачивают себя выгодной стороной. Привет тебе, усеченная емкость желудка, привет. Уж не манят тебя столы с яствами, питье медвяное, обжираловка мясная и рыбная. Уж насытилась ты трупами коров и овец, свиней и оленей, кур и уток, напилась отравой водки и коньяка, портвейна и мадеры, хереса и всяких наливок вплоть до спотыкача, нынешним пьяницам неизвестного, а уж попито, дружище, поедено, похожено в кабак, на печи, друзья, полежено, поделано ребят. И сколько же градусов в виде мочи я вылил на безвинную землицу, ай-я-яй! Всякого самогона и просто так и в виде виски, а эта сладкая теплая мерзость — джин на голодный желудок с утра, безо всякой закуски, из развинченного горлышка, а кругом было лето, и море сияло вблизи, но не было сил дойти до него, я погибал, сидя на фасонистой скамье, а кругом и мимо шли туристки, и одна подсела, да ну их всех в задницу, сэр, их ведь везде как сора, да здравствует импотенция, пора и о душе подумать.

Да я и сам понимаю, что заносит меня, заносит, а как не заносить, мы ведь как трава росли, думали, что от любви дети рождаются — частушки пели: «Вся любовь один обман, окромя ребенка», — а оказывается, что теперь любовь — нечто другое, она нечто, утепляющее конвейер будней. Тогда любовь ли это? Ведь будни может утеплить и продовольственное изобилие.