Спасенье погибших

— У нас, Настя, так: плох руководитель — его сместили, нам говорят, что был плох, все дела запустил. Мы и сами видим и видели, что плох. И на него, плохого, все списано, и сердиться не на кого. А дела надо поправлять? Надо. Ремень подтянули, пошагали. Шагаем в ногу — цены растут, жить лучше и веселее. Начальник все лучше и лучше, рапорты ему шлем, он нам награды. Живем — прилавки пусты. Очнулись — мать конташка! Ведь опять плох. Зреет недовольство, низы жить по-старому не хотят, приходит новый. Мажет дерьмом предшественника, мы подпеваем, опять надеемся. Верим. В торжество. Хлопаем. Голосуем. Графики лезут под потолок, проценты скачут. Время идет, опять чувствуем — не то. Но поздно. Начальнику внушили, что он нас всех озарил и обогрел. А мы, такие-сякие, не чувствуем, не уважаем, за анекдоты взялись. Где враги? А мы и есть враги. Сажать! Одних посадили, дело не идет, прилавки пусты. А, говорят ему подпевалы, это, ваше величество, были явные враги, а есть еще тайные. Начинают искать. Кто враг? А тот, кто задницу не лижет. И этих взяли. И еще. Остальным велели думать, что они счастливы! А раз дали счастье, то надо жить и помалкивать.

Баба Настя засыпает за столом, вздрагивает от стука кулачка Тихона Алексеевича по столу и неожиданно, будто это и видела во сне, говорит:

— Помнишь, колодец был у Истобенских? Ведь почему такая вода? Дом большой, постояльцев пускали. А денег не брали, говорили, чтоб бросали полтину серебряную в колодец. Воду правили. То и ходили на их колодец со всей деревни. Сейчас ни серебра, ни воды. Молодежь, какие она заботы видывала, у всех зубы крошатся. Вода вся в хлорке, желудок травят. Вроде и живые люди, а жизни в них нет, вялые. Я ох огонь была!

— Да ты и сейчас еще!

— Ну уж! Костыль в угол поставлю и забуду. Чувство есть, а голова не работает. — И неожиданно: — А Гребешкина помнишь? С Балашихи в коллективизацию приезжал, наганом махал. Вот время было: руки подняли — человек пропал. Такой ли псих был: схватится за наган — у кого и язык отнимался. Овес не сеять, сеять гречку. Гречку не сеять, сеять другое. Коров держать — коров не держать. Где гречка, где овес, где лошади и коровы, где? Одни мопеды.

— Я диабетчик, так надо еще доказать, что диабетчик, тогда дадут килограмм. А пока за ним ходишь, еще сто болезней наживешь. А есть начальники — захотел креветок, и привезли. Чего там у креветки, одни глаза да усы, а деликатес. Наловят рыбы, усыпят, а креветок сохранят. Два класса, Настя, два класса: один ворочает, другой голову морочит. Кто морочит, тот больше получает. А мы, Настя, ходячие бревна, руки поднимаем да в ладоши хлопаем, живем вслепую.

— Бабы все виноваты, — говорит баба Настя. — Сами все извертелись и мужиков закрутили.

— Надо жить без тюрем, расходится Тихон Алексеевич. — Ни тюрем, ни судов. Воруешь — выбирай, какую руку отрубить. Палка лучше тюрьмы. Тюрьма калечит, палка от греха отбивает. И жрать меньше надо. А то жрут, пока глаза не остановятся. И протоколов не надо. Надо одну практику, без болтовни. Бьешь жену — десять розог. Раньше вечеринки: песни, музыка, гармонь, никаких драк, никакого хулиганства. Запугали народ, стал народ испугом жить, онемел, а молодежь исподтишка хулиганит. Будку телефонную свернули!

— Солому ешь, а форсу не теряй, — говорит баба Настя. — Ох я была артельская! Сейчас как чума прошла — смеху не слышно, а мы без шелку, без вина были веселы.

Еще не растаяло до конца, еще нет работы в огороде. Играют в дурачка. Подсаживается солдат Сашка. Он скоро демобилизуется, приходит в увольнение, делает у бабы Насти дембельский альбом, зачитывает старикам наиболее яркие стихи. Каждая буква стихов вырезана из бархата и наклеена отдельно. Каждый лист в альбоме окантован серебряной бумагой.

— «Нам было с чертом по пути, — читает Сашка, — мы уходили, чтоб прийти, отдав семьсот и тридцать дней из фонда юности своей». Еще слушайте. Карты пока раздавайте. «Пройдут два года, и мы вернемся, и будут нам светить из-за стола не звезды на погонах у комбата, а звезды на бутылке коньяка».

— Только это и есть, — осуждает баба Настя.

— Ну, они в шутку, — оправдывает Тихон Алексеевич.

— Еще, — объявляет Сашка. — «Сурова жизнь, коль молодость в шинели, а юность перетянута ремнем. Здесь медленно уходят дни недели, а молодость проходит с каждым днем». Еще: «Поверь, солдат, придет твой дембель, не будет лычек и погон. И где-нибудь в укромном месте глушить ты будешь самогон». — Без паузы зачитывает два изречения: — «Любите мать, любите, как свободу!», «Единственная любовь, от которой не ждешь измены, — это любовь матери».

Баба Настя плачет. Сашка заканчивает:

— «Казармы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа, и на обломках КПП напишем буквы: «ДМБ!»».

— Тише, — говорит Настя, — погоду передают…

После погоды Сен-Санс, «Интродукция рондо каприччиозо». Тихон Алексеевич советует Сашке: «Вырежь в альбом, такую мы пели: «Тятька пропил мою шубу, я пропью его кафтан. Если мамка скажет слово, я пропью и сарафан»…»

На приемном пункте