Спартак

– Не пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя… Надеюсь, твой привратник исполнил мое поручение?

– Да, я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин.

– Но ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь на скромность привратника… Мне надо было побывать в одной таверне, где собираются гладиаторы, чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди этих обездоленных.

– Итак, – заметил Луций Бестия, и в тоне его прозвучала насмешка, – мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах и готовимся защищать их с мечом в руке!..

Лицо Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывисто встав, воскликнул:

– Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть… – Оборвав свой возглас, он изменил тон, слова, движения и продолжал: – Пусть только будет на то воля великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся за оружие.

– Ну и голос у этого гладиатора! Ревет, как бык! – бормотал в дремоте Курион, склоняя лысую голову то к правому, то к левому плечу.

– Такая спесь к лицу разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, – добавил Гай Антоний.

Катилина, предвидя, к чему могут привести саркастические выпады патрициев, приказал рабу налить фалернского новоприбывшим и, поднявшись, сказал:

– Благородные римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишила тех благ, которые по величию душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны были бы в изобилии пользоваться свободой, властью и богатством, вам, чьи добродетели и храбрость мне известны; вам, верные и честные друзья мои, я хочу представить отважного и доблестного человека – рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной стойкости достоин был родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Сражаясь в рядах наших легионов, он выказал великое мужество, за которое заслужил гражданский венок и чин декана…

– Однако это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как только представился удобный случай, – прервал его Луций Бестия.

– Ну и что же? – все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. – Неужели вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мы сражались против его родной страны, покинул для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену у Митридата и будучи зачислен в его войска, не счел бы своим долгом при первом же появлении римского орла покинуть ненавистные знамена варваров и вернуться под свои знамена, знамена своих сограждан?

Слова Катилины вызвали шумное одобрение. Ободренный сочувствием слушателей, он продолжал:

– И я, и вы, и весь Рим восхищались мужественным и бесстрашным борцом, совершившим в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот человек, стоящий выше своего положения и своей злосчастной судьбы, – раб, как и мы, угнетенный, как и мы, – вот уже несколько лет устремляет все свои помыслы на трудное, опасное, но благородное дело: он составил тайный заговор между гладиаторами, связав их священной клятвой; он замыслил поднять их в определенный день против тирании, которая обрекает этих несчастных на позорную смерть в амфитеатре для забавы зрителей; он хочет дать рабам свободу и вернуть их на родину.

Катилина умолк и после короткой паузы продолжал:

– А разве вы и я не задумываемся над этим, и уже давно? Чего требуют гладиаторы? Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не против той же олигархии, хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвует произвол немногих, только им одним платят дань народы и нации, а все остальные, достойные, честные граждане – люди знатные и простой народ, – стали подонками из подонков, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными людьми.

Трепет волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкали ненавистью, гневом и жаждой мести.

Катилина продолжал:

– В домах наших нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее печально, будущее – еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора ли нам пробудиться?

– Проснемся же! – произнес сиплым голосом Курион, услышав сквозь сон слова Катилины; смысл этих слов не доходил до него, и, пытаясь их понять, он усиленно тер глаза.

Хотя заговорщики и были увлечены речью Катилины, никто не смог удержаться от смеха при глупой выходке Куриона.

– Ступай к Миносу[99], пусть он судит тебя по твоим заслугам, поганое чучело, винный бурдюк! – закричал Катилина, сжимая кулаки и проклиная незадачливого пьяницу.

– Молчи и спи, негодный! – крикнул Бестия и так толкнул Куриона, что тот растянулся на ложе.

Катилина медленно отпил несколько глотков фалернского и немного погодя продолжал: