СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

"О!" – говорят зрители, "Н-да!" – говорят. А художник улыбнется и скажет: "Спонтанное творчество". Ахнут зрители, и только один не ахнет. Только один не скажет ни "О!" ни "Н-да!". Только он промолчит: он сидит и, грызя кулаки, наполняется негодованием, потому что у него другой взгляд на искусство – он пишет глаза. Глаза на человеческом лице – это естественно, глаза на фигуре – это вопрос, деревья с глазами – совсем непонятно. Конечно, с одной стороны, школа жеста, и это, конечно, спонтанно, это, конечно… Но что ни говори, а глаза впечатляют; и трудно одному из двоих отдать предпочтение: все понимают, что по одним лишь картинам судить невозможно – что-то нужно еще. Но, как бы там ни было, и те и другие работы висели в салоне: на одной стене висели зигзаги, а с противоположной стены на них смотрели глаза. Ко всем одинаково добрая, но очень бледная девушка Нина развешивает по голым стенам квартиры глаза и зигзаги и еще какие-то картины, а стены все равно остаются голыми – бывают такие стены. Но не для украшения стен или, как стали теперь говорить просвещенные люди, не для организации пространства развешивает Нина подаренные ей картины, а единственно для служения искусству. Для служения искусству печатает она на машинке и угодившие в салон стихи. По ночам в неуютном, вагонном воздухе салона повисает поэтический стрекот машинки и одна за другой ложатся ровные строчки, лезет из каретки исписанный лист, сохраняя все, кроме почерка: и разбивку строки, и особенности правописания, и орфографические ошибки поэта. И в награду за труд бескорыстная девушка берет себе второй экземпляр, первый отдавая поэту. А вторые экземпляры она укладывает в аккуратные папочки с надписью "Дело" и папочки бережно хранит.

Увы, далеко не всегда происходят здесь литературные чтения с обширной программой, даже напротив, довольно-таки редко. Чаще просто собираются у радушной хозяйки к жиденькому чайку, к разговору. Темы же разнообразны. Здесь можно услышать глубокомысленное замечание о том, что Достоевский – так, а Дос-Пасос поглубже; мнение о том, что если писатель Пневков дал публично в Союзе писателей поэту Пневицкому в морду, то правильно сделал; сообщение о том, что Сухов-Переросток устроился сторожем; заявление о том, что "никаких компромиссов с бездарностью", и просто о том о сем можно услышать или, уж говоря языком более строгим и современным, получить информацию за чашкой бледного чая у бледной девочки Нины. Но дело не в этом, дело в том, что Коля в это время писал.

Коля вообще очень много писал, а последнее время – все время. Нет, он тоже бывал в салоне, не часто, но появлялся. Привел его как-то в салон его друг Александр Антонович, о котором – потом; потом Коля и сам, бывало, туда заходил, но потом… Потом уже не было времени. Из многих, казалось бы, случайных открытий складывалась, похоже, новая, почему-то никому до сих пор не пришедшая в голову живописная концепция, обещавшая воплотиться, – страшно подумать! – но постепенно Коля пришел к выводу, что из этих отдельных открытий, сложившихся в закономерную логическую систему, возникает метод. Так, во всяком случае, Коле казалось. Он мог ошибаться, конечно, но, как бы то ни было, ему предстояло много работы и он наметил уже большой цикл картин, так что теперь Коля, не прекращая, писал. Теперь по утрам, встав, отряхнувшись и умывшись над раковиной в полутемной общественной кухне, он выпивал несколько стаканов крепкого чая и садился за работу; в три часа дня выпивал несколько стаканов чая с батоном, за чаем работал; вечером приходила Ляля, смотрела, как Коля работает. Странно, но свои успехи в работе (вдохновение, а в общем-то, просто подъем) Коля почему-то связывал с Лялей. Может быть, он в этом был и не прав, а может быть, прав. Но и о Ляле – потом, а пока что Коля писал.

2

Голая электрическая лампочка, свисавшая на длинном беленом шнуре, освещала холст на тяжелом, заляпанном краской мольберте, Колю в кресле на колесах, и отбрасывала на пол сложного рисунка тень. Крупный, черный, белогрудый кот сидел на Колиной тени, на голове, и внимательно следил за движением кисти по тугому холсту. Коля отъехал в кресле, поставил между колен трость с головою Франца-Иосифа (муштабель) и, взглядом не отрываясь от картины, закурил.

В дверь постучали.

– Да-да!

Дверь приоткрылась. Бритое благородное лицо брюнета спросило:

– Можно к вам, Николай Николаевич?

Затем появился и сам Гудзеватый. В курточке, в спортивных брючках, ножки в развод.

– Добрый вечер! Я на минуточку.

Гудзеватый присел на диван и с недоверием посмотрел на Колину картину.

– Я по вашему делу. Позвольте воспользоваться сигареткой?

– Да-да, пожалуйста.

Гудзеватый закурил, аккуратными колечками выпустил дым.

– Я разговаривал с ними, – сообщил Гудзеватый.

Коля перекрутился в кресле, выжидательно посмотрел.

– Я разговаривал с ними, Николай Николаевич, им нужен человек.

– Очень вам благодарен, Иван Соломонович.

– Нет, подождите. Если вы будете разговаривать дипломатично, то… сами понимаете.

– Простите, не понял?