Созерцатель

За мотором сидел мужик того же возраста, что и Вилли, – лет шестидесяти. В распахнутом парусиновом плаще, темных докерских штанах и безрукавке на голое тело. Глаза прятались за круглыми стрекозиными очками водителя. У него был высокий лоб с залысинами, волосы, оставшиеся на затылке, оказались вьющимися, лицо округлое, подбородок слабый. Ну просто добрейший хозяин паба, в любой момент готовый принести пинту «Хервингеммского портера».

На меня он посмотрел как на черта, выскочившего из табакерки и цапнувшего его за нос. Но вопросов задавать не стал, глянул коротко на Мюр, дождался, когда спрыгнут все остальные, и дернул от себя одну из бронзовых рукоятей.

Тихо засвистела мотория, поступающая из емкости через огнеупорные трубки в двигатель. Тот мягко зарокотал, и гребное колесо, скрытое деревянным кожухом, пришло в движение. Мы начали набирать ход, слыша свистки жандармов в квартале. За спиной, словно очнувшись, наконец-то завыл ревун тюремной тревоги.

– Они не успокоятся, – предупредил Пшеница, сидевший напротив меня. Говорить ему приходилось громко из-за плеска воды и шума мотора. – Отправят погоню.

– Пусть сперва найдут, – ответил ему лодочник, поворачивая руль и на полном ходу вгоняя посудину в перпендикулярный канал.

Следующие пять минут мы петляли по нижнему Гороховому Супу, то и дело меняя направление движения, едва не врезаясь бортами в стены зданий и пришвартованные на ночь гондолы, которые кое-где были закрыты чехлами от непогоды.

Рядом с одним из пешеходных мостов мотор снизил обороты, перейдя на легкое рокотание, бледно-голубой огонь в трубках ослаб.

– Не попадайтесь, – сказал Вилли двум стрелкам, что прикрывали наш отход, и они, ничего не ответив, шагнули на тротуар, почти тут же растворившись во мраке и сизом тумане.

Лодка ползла в бесконечном лабиринте каналов и протоков Горохового Супа, одного из самых старых и небогатых районов Риерты. Дома здесь были в основном трехэтажными, каменными, вплотную подступающими к воде, оставляя мало шансов для набережных и тротуаров. Основной дорогой всегда оставалась река, а узкие переулки для пешеходов прятались между зданиями, превращаясь в настоящий кошмар для чужаков, рискующих заблудиться в кварталах, пропахших сыростью, луком, кислым вином и жаренными в масле мелкой морской рыбешкой и кальмарами.

Риерта разнородна и многогранна. По сути, на данный момент здесь три непохожих друг на друга города в одном.

Юг – богатые районы, широкие проспекты и каналы, дворцы, особняки, памятники, соборы и парки; а еще Дикость – реликтовый лес, сохранившийся в городской черте с тех времен, когда земли не были заселены людьми и прежняя Риерта находилась на ныне Заброшенных островах.

Север – рабочие зоны, заводы, бедность, нищета и преступность.

Восток – мрачное место за Железным гигантом, включает в себя Утонувшие кварталы, переполненные кладбища Стержня и конечно же Старую Академию. В этих унылых краях обитают лишь единицы. Сумасшедшие, беглые от закона или проблем со Старухой, те, кому некуда больше идти и нет того, ради чего стоит жить. И им плевать на контаги, которые ходят под окном.

Правительство, имея в распоряжении армию, жандармерию, тайную полицию, плакальщиков, богатых промышленников, благородную элиту, деньги и моторию, предпочитает властвовать на юге, а угнетать на севере. Правда в том, что в некоторых частях города их власть довольно слаба. Как бы им ни хотелось обратного.

Угол, Светляки, Гороховый Суп, Гетто, Прыщи, Верхний, Трущобы – самые густонаселенные части Риерты. И люди здесь, несмотря на бедность и презрение тех, кто сидит на Холме, не желают, чтобы к ним лезли, меняя порядки. Они как пороховая бочка, пускай и отсыревшая. Но если перед ней долго махать зажженным факелом, то она через какое-то время все равно взорвется.

Многочисленные арочные мосты, перекинутые через узкие протоки, заставляли пригибать голову, когда мы проплывали под ними. Дома нависали над нами темными отсыревшими горбунами, потерявшими большую часть штукатурки, обвалившейся из-за влажности, и теперь «красующимися» старым, обожженным еще два века назад кирпичом. Из чьего-то окна слышался детский плач, где-то тихо напевал граммофон, вдалеке гудел мотор кораблика, двигавшегося по параллельному с нами каналу.

– Эй! Держи. – Девчонка протянула мне платок, который раньше использовала как маску.

В свете висевшего на лодочном носу фонаря я не смог определить ее возраст. Ночные тени, зыбкие и капризные, делали всех нас старше, чем мы были. Двадцать пять? Двадцать?

Не знаю.

Треугольное лицо с твердым подбородком и красивым ртом. Глаза теперь стали еще больше, чем мне казалось прежде. У Мюр явно отсутствовало понимание того, что такое прическа для леди. Ее волосы, до плеч, дикими вихрами торчали в разные стороны, кое-где завиваясь локонами и делая лицо довольно милым.

На левой щеке девушки оказался шрам. Глубокий и весьма широкий, куда более темный, чем кожа. Он начинался от крыла носа, тянулся к углу челюсти, под непроколотой мочкой уха, а затем уходил на шею, скрываясь где-то под воротником белой рубашки.