Созерцатель

Ну вот, говорило выражение наших с Мариной физиономий, человек вступил в сферу привычного аутомистического менталитета. Теперь никто уже не сможет сказать, что у Бориса проблемы с адекватностью или он неосмотрительно вступил в правящую партию. Наш человек, сияли наши глаза. Нашенский, до мозговых извилин лучевых костей, вопили сурово сомкнутые улыбающиеся уста. Борис почувствовал народное одобрение и продолжил:

– О, мой простой и неподкупный народ, сколько ночей не спал я в раздумьях о твоей сверхтонкой душе, о путях твоего мощного движения ввысь, о сакральной сущности твоей вселенской миссии! Миллионы крепчайших европейских и американских лбов разбились в щепки от невозможности понять и принять твою уникальность! Ибо невозможно рассчитать рассудком то, что познается только страдающей душой. И чтобы не случилось со мной, я всегда буду с тобой.

Наконец, мы оказались в Камергерском переулке, почтили молчанием безвременно закрытый МХТ имени неоправданно прославленного Чехова и вошли под богемные своды артистического кафе. Здесь, как всегда выставлялись полотна художников, в самом дальнем углу шумела компания театралов, употребляли бизнес-ланчи забитые и честолюбивые до слез менеджеры соседних бутиков. Мы же, пройдясь по уютным красно-белым залам с вкрадчиво-мягким светом, оценили гениальный мазок слабо-известных модернистов, заглянули в прохладный туалет, вышли наружу и присели за столик летней веранды. К нам подошла (подлетела, принеслась на крылышках, материализовалась из ванильного аромата швейцарского пирожного) официантка в белоснежной блузке с блокнотом в тонкой руке и профессионально изобразила на лице максимально возможную степень внимания.

– Андрей, – сказал Борис, снимая шляпу и слегка обмахиваясь ею, – если надумаете жениться, найдите себе девушку, которая умеет вот так слушать мужчину, не прогадаете. – Затем мудро улыбнулся и нежно сказал официантке: – Милая барышня, нам прямо сейчас кофе с ледяной водой три раза. И еще на вынос… – он открыл меню и стал зачитывать: – салат из спаржи и авокадо, салат «Цезарь», тигровые креветки на спагетти, крем-суп из рыбы и раков от Дольфа, фирменный морковный торт и бутылочку «Шато Кот Монпеза» 1982 года. Оплата «Визой». Всё.

– Ваш заказ будет готов через десять минут, – пропела девушка, ослепила напоследок блузкой, зубами и удалилась ну с таким изящным покачиванием всего тонкого существа, что в глазах долго еще скакали-покачивались яркие солнечные зайчики.

– Старик всё это очень уважает, – пояснил Борис и принялся рассеянно разглядывать прохожих, тем не менее не снимая руки с пульса событий.

– Старик? Это тот, к кому идем мы в гости? – спросила Марина, изучая чисто женским взглядом ярко-бордовый ридикюль дамы в алой тунике, вышедшей из банального красного «Мазератти» последней модели-люкс.

– Да. А вот и наш кофей, – потер ладони Борис, принимая крошечную чашку, принесенную девушкой в ослепительно белой униформе. – Пригубьте, друзья, этот чудный напиток, нам еще понадобится бодрость.

Слегка подкрепившись огненным крепчайшим абиссинским кофе и холодной горной водой с лаймом и льдом, с пакетами в руках, мы покинули воспетый писателем Орловым переулок, который с момента выхода его последнего бестселлера казался насквозь пропахшим солянкой, так же воспетой вышеупомянутым голодным профессором. Пройдя по широкой многолюдной Тверской, свернули в узкий и безлюдный Козицкий переулок и попали в неухоженный двор с собачей площадкой и задним двором театра Станиславского со складом и мастерскими. Вошли в прохладный полумрак подъезда и по лестнице с витыми перилами поднялись на третий этаж. Борис позвонил в покрытую лаком дубовую дверь. Раздались невнятные шаги, мягко щелкнул замок, и на пороге появился сутулый мужчина с седой бородкой в черных очках. Он распахнул дверь, вспыхнул мимолетной улыбкой, потом сурово поднял палец, буркнул «входите, я сейчас закончу» и зашаркал шлепанцами в комнаты. Оттуда раздался его скрипучий голос:

– А на прощанье послушайте «Песню Сольвейг» Грига.

Раздались печальные аккорды, и впервые в жизни услышал я исполнение девичьей песни скрипучим старческим голосом:

Ко мне ты вернешься, полюбишь ты меня,

Полюбишь ты меня.

От бед и несчастий тебя укрою я,

Тебя укрою я…

Ну что ж, по крайней мере, прозвучало это неординарно и даже забавно, подумал я. Хозяин вышел к нам в сопровождении худенькой девочки с мамой и всё бормотал:

– Вот так, примерно, ты должна играть и петь к концу текущего года.

Я представил себе, как это эфемерное создание с большими глазами и ножками-хворостинками будет под завывание декабрьской вьюги хриплым басом исполнять плач иностранной невесты и предпринял экстренные меры, чтобы не упасть на паркет в приступе гомерического хохота. Однако, мои спутники сохраняли на лицах невозмутимость, а учитель продолжил:

– Деточка, ты пойми, научиться играть на фортепиано без ежедневной тренировки невозможно. Пожалуйста, повтори дома сегодняшний урок. И левую ручку – помягче, погибче, чтобы как ветка у плакучей ивы. Понимаешь?