Создатели и зрители. Русские балеты эпохи шедевров

Их жаргон напоминал жаргон то ли институток, то ли проституток. Все хорошие люди были «ангелами», «душечками», «милочками», «амишками». Все плохие — «дрянью», «ведьмой», «уродом». «Если вам встретится девица, которая будет беспрестанно употреблять в разговоре слово „сжальтесь“, сообщит вам, что будет вас „язвить“, потому что подруга ее в вас „стреляет“, и что вообще вы „отврат“ и „тошный“, то это наверное танцовщица»[21].

Нравы театрального училища и правда напоминали нравы других закрытых женских учебных заведений — институтов. Старших — «обожали» во всем великолепии совершенно бессмысленных ритуалов. Как вспоминала Агриппина Ваганова, они в кулисах исподтишка вытаскивали из пачки «обожаемой» балерины Брианца ниточки канители[22]. «Старшие секли маленьких. Секли обыкновенно планшетками от корсета, стальными, обернутыми замшей. Секли как следует, прямо по телу, любительницы, особенно когда рассердятся, секли той же планшеткой, но ребром, или свертывали полотенце жгутом, мочили его водой и им били. Бывало и так: — Видишь, — говорила старшая, — я сегодня не расположена тебя драть, поди к Сашеньке и попроси от моего имени, чтобы она тебя выдрала. Обыкновенно такая Сашенька была любительница посечь. Подходит к Сашеньке маленькая. — Сашенька! Машенька просит вас, чтобы вы меня выдрали. — Ложись! Следовали удары, и довольно сильные. Когда экзекуция кончалась, надо было сказать: „Покорно благодарю вас, что вы меня высекли“. Это уже было обязательно, и благодарность всегда выражалась. Сеченье происходило всегда после ужина, на сон грядущий. Ой, как били, как больно били! Об этом ни одна классная дама не знала… т. е., конечно, все знали, но не показывали вида, что знают. Старшие в свое время, как были маленькие, тоже были биты, еще больше, может быть. Весь этот порядок установился не от злобы, а от дурного образца. ‹…› Вот, бывало, после посещения родственников старшие кричат: — Маленькие, сюда! — и маленькие опрометью бегут к ним. — Ну, вот что: мы хотим вкусно пить чай. Ты… такая-то, принеси сахару, ты — чаю, ты — булки. К кому благоволили, тем поручали достать только кипятку. Но и кипяток даром не давался — надо было заплатить горничной гривенник, либо дать ленточку, а если этого нет, то отдать на другой день завтрак. — Ну, живо! — и девочки бежали доставать все, требуемое для вкусного чая»[23].

А еще густая суеверность и вера в привидений. А еще ненасытные мечты о «взрослой» жизни за стенами — конечно, блестящей и пышной, как декорации и костюмы, как та публика, что собиралась в балете. Романтические мечты необразованных, изолированных от жизни девочек-подростков подпитывались легендами о романтически похищенных или сбежавших пансионерках (хотя чаще такие истории кончались визитом акушерки и удалением из училища).

Сторонники «женского движения» не просто требовали образования для женщин. Они протестовали против типичного «женского» образа жизни, исключавшего «всякие умственные движения и радости».

А танцовщицы… Директор Теляковский то ли записал по памяти, то ли сам придумал, но в таком случае придумал хорошо — разговор с одним балетоманом, вернее монолог по пьяной лавочке: «Судьба нас связала с ножками женскими — мы их особенно ценим и прочее. Но вы знаете, балетные артистки часто все уходят в эти очаровательные ножки; как собеседницы они часто скучны и однообразны. Это не француженки, с ними проводить вечера в одиночку скучно, поэтому мы любим общественность — театр, общий ужин у Кюба, балетоманские вечера, мы не прячемся, а наоборот, показываемся. ‹…› У каждого своя милая и верная пташка, у ней такие же милые товарки — все это молодо, свежо, весело и беззаботно, мы в своей компании, врем, что угодно»[24].

Николай Страхов с его теорией «преждевременного отупения» все это, может, выслушал бы с интересом и сочувствием. Но балет не подпускал к себе посторонних. Он предпочитал «свою компанию».

6. Против балета

Ненависть родилась не сразу.

Сначала было презрение. В 1860-е годы красочный быт петербургского балета привлек всеобщее внимание. Балет оказался в эпицентре общественных дебатов. Его осыпали сатирическими стрелами Толстой, Некрасов, Салтыков-Щедрин. Невозможно сказать, в какой мере они, властители дум, выразили общественное мнение или создали его. Но для людей мыслящих, образованных, как тогда говорили — «передовых», для этого передового общества, пылавшего в лихорадке «вопросов», балет стал «язвой» и «городской гримасой».

Толстой и балет

В принципе, ненависть Льва Толстого можно носить как орден: Шекспира он тоже ненавидел. Вот только балет Петипа, балет времен Толстого, никто из современников и не подумал бы поставить в один ряд не то что с пьесами Шекспира, но с литературой вообще. Балет попросту не считался искусством.